Группы

09.09.2020

08.00-09.30

Лекция №1.

Тема: Отражение проблемы изображения «сердечной жизни» в русской литературе 18-го — первой половины 19 века.

План лекции

1. Русская литература начала 19 века – конгломерат разнообразных литературных направлений.
2. Культ разума как определяющая черта литературы классицизма.
3. Сенсуализм – философская основа сентиментализма.
4. Признание романтиками приоритета «сердечной жизни» в противоречивой природе человека.
5. Единство рационального и эмоционального в эстетике русского реализма

Эпоха, когда формируется Пушкин-художник, богата разнообразными литературными течениями, уходящими корнями в XVIII век. Как известно, русская литература этого периода развивалась под влиянием идей рационалистической философии.
Классицизм – первое определенно сложившееся направление в русской литературе, сформировавшееся к середине XVIII века и удерживавшее некоторые из своих важных позиций до конца столетия. Крупнейшими представителями европейского просветительского классицизма являются: Вольтер во Франции, И.В. Гете и И.Ф. Шиллер (в 90-е гг.) в Германии. Русский классицизм представлен в творчестве А.Д. Кантемира, В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, Д.И. Фонвизина, М.М. Хераскова, В.А. Озерова, Я.Б. Княжнина, Г.Р. Державина.
Определяющей чертой литературы классицизма является культ разума. Анализируя философско-гносеологические предпосылки классицизма, В.И. Глухов отмечает: «В обстановке первых больших успехов общественной и научной мысли значение разума неизбежно должно было абсолютизироваться. Именно в этих условиях и появляется рационалистическая философия Декарта с ее исходным положением «я мыслю, следовательно, я существую», а вслед за нею и другие учения, рационалистически объясняющие мир. Будучи одним из распространенных философских учений эпохи, рационализм и предопределит гносеологическую основу классицизма, а потому и характер его поэтики».
Главное положение философского рационализма – идея о человеческом разуме как демиурге мира. Декарт не отрицает существование бога, но он объявляет его носителем высшего разума, а этот высший разум и есть не что иное как человеческий разум, возведенный в абсолют. По отношению к нему весь мир оказывается явлением вторичного порядка. Не удивительно, что классицизм, опирающийся на рационалистическую концепцию мироздания, больше всего полагается в изображении человеческой жизни не на исследование, а на отвлеченное представление о ней, на воображение. Когда мы говорим о рационализме как философской основе классицизма, то имеем в виду не только метафизическую аналитичность и рассудочность, свойственные этому направлению, но и отдаваемый им приоритет творящему сознанию, преднамеренно оторванному от каждодневного чувственного опыта. Поэтому изображаемый классицизмом мир – это художественно-абстрагированный, предельно обобщенный и рационалистически организованный мир, в котором центральное место отводится опять-таки сознанию человека и связанным с ним чувствам и страстям.
Рационализм Декарта рассматривал аффекты и страсти как следствие влияния на разумную душу телесных движений, которые, пока они не прояснены светом разума, порождают в нас заблуждения ума, результатом которых являются злые поступки. Источником заблуждения, таким образом, служит не разум, а свободная воля, ибо она побуждает человека высказывать суждение и действовать там, где разум еще не располагает ясным и отчетливым знанием. Все спасение в разуме, в мудрости, все беды имеют источником не сдерживаемые разумом страсти.
Первые русские классицисты, подобно французским, были в своих философских убеждениях рационалистами и не разделяли взглядов сенсуалистов. Достаточно обратиться к философским сочинениям Кантемира («Письма о природе и человеке») и Тредиаковского («Феоптия»). В них развивается именно рационалистическая концепция мироздания, согласно которой мир «произведен» существом, имеющим «бесконечную мудрость, благость и всемогущество». Здесь мы имеем дело с фактом абсолютизации значения человеческого разума, так что он становится, как и у Декарта, на место божества.
Коллизии в произведениях классицистов обычно были представлены как столкновение долга со страстью, просвещенного ума и морально воспитанного сердца с дикостью, жестоким невежеством деспотизма. В.Н. Орлов, видя в гениальном авторе «Горя от ума» деятеля с просветительским образом мышления, писал: «Грибоедов поднял свой голос в защиту разума, просвещения, культуры. Он выдвинул в своей комедии острейшую тему ума, – точнее говоря, тему противоречий, возникших между разумом и «неразумной» действительностью в условиях реакционного самодержавно-крепостнического строя… Выдвинув в своей комедии тему ума, величия и силы человеческого разума, Грибоедов, конечно, продолжал традицию русского просветительства XVIII столетия, неоднократно обращавшегося к данной теме». Рационалистически объяснялась классицистами и психология человека: все могущество людей будто бы идет от их разума, слабость же – оттого, что разум не всегда может противиться страстям. Герой-дворянин способен рассудком обуздать свои «страсти» – личные интересы и стремления, готов жертвенно служить Отчизне.
Конец XVIII – середина XIX века – время великих общественных потрясений, время буржуазных революций и национально-освободительных войн. Эту эпоху можно назвать и временем великих разочарований, крутых перемен в сознании людей. А.Н. Веселовский в книге о Жуковском пишет о сформировавшемся в это время «соответственном настроении общественной психики». «Сущность водворившегося настроения состояла в переоценке рассудка и чувства и их значения в жизни личности и общества».
Философия французских просветителей, ратующая за «царство разума», потерпела крах. В условиях нового буржуазного общества человек чувствовал себя одиноким и неприкаянным. Вера во всемогущество разума была подорвана. В той же грибоедовской комедии, где ум является высшей ценностью для главного героя и для автора, нашли отражение наметившиеся в русской мысли сомнения во всесилии разума. Блестящий Чацкий, определивший свое состояние как разлад ума с сердцем, фактически терпит крах и в противостоянии с московским барством, и в борьбе за любовь Софии.
Важным событием духовной жизни Европы второй половины XVIII века стало открытие в человеке способности наслаждаться созерцанием собственных эмоций («Памела, или Вознагражденная добродетель» (1740), «Кларисса Гарлоу» (1748) С. Ричардсона, «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), «Исповедь» (1782-1789) Ж.-Ж. Руссо, «Сентиментальное путешествие» (1768) Л. Стерна, «Страдания молодого Вертера» И.В. Гете (1774)). Выяснилось, что, сострадая ближнему, можно получить самые изысканные радости. Эта идея сулила настоящую революцию в этике. Из нее вытекало, что для душевно богатого человека совершать добродетельные поступки – значит следовать не долгу, но собственной природе, что развитая чувствительность сама способна отличить добро от зла и потому нет необходимости в нормативной морали.
Казалось, стоит пробудить в людях чувствительность – и из жизни будет устранена всякая несправедливость. Теперь произведение искусства ценилось по тому, насколько оно могло растрогать человека, умилить сердце. На основе этих взглядов выросла художественная система сентиментализма.
В эстетике сентименталистов, занявших командное положение в русской литературе первого десятилетия XIX века, над разумом доминирует чувство. В статье «Что нужно автору?» общепризнанный глава русского сентиментализма Н.М. Карамзин касается вопроса о нравственном облике писателя, о том, какими душевными качествами он должен обладать. В этой статье наряду с признанием значения таланта, знания жизни, острого проницательного ума и живого воображения как необходимых предпосылок художественного творчества первостепенное значение придавалось чувству: «Говорят, что автору нужны таланты и знания», однако еще «ему надобно иметь и доброе, нежное сердце, если он хочет быть другом и любимцем души нашей».
Сентименталисты обратились к изображению частной жизни человека, его внутреннего мира, сделали их главным предметом своего творчества. Культу разума противопоставили они культ чувства. Само слово «сентиментализм» происходит от французского sentiment – «чувство». Писатели-сентименталисты считали, что главное в человеке не разум, а «чувствительность» и этой способностью люди наделены вне зависимости от своего положения в обществе. Счастье нужно искать не во внешних обстоятельствах жизни, оно заключено в самом человеке – в его душе. Миру внешнему, в котором царят зло и несправедливость, противопоставляли они мир души человеческой как единственный источник успокоения и счастья.
Словом, сентименталисты полагали, что человек может быть счастлив, погрузившись в мир личных чувств и переживаний. В его власти разумно устроить свою внутреннюю, душевную жизнь. Для этого нужно избегать сильных чувств, пламенных страстей. В 1802 году Карамзин опубликовал несколько стихотворений, одно из которых стало программным для сентименталистов: «Меланхолия. Подражание Делилю». Здесь описывается то состояние души, в котором человек может найти прибежище от бед и волнений окружающей жизни. Это – меланхолия, особое душевное состояние, промежуточное между горем и радостью.
Очевидно, что среди творческих завоеваний сентиментализма (внимание к новому герою – обыкновенному, простому человеку; стремление показать повседневный быт людей; разработка нового художественного языка) на первом месте, безусловно, стоит интерес писателя к личности, характеру человека, его внутреннему миру. В связи с этим происходит обогащение художественных средств раскрытия «внутреннего человека», в частности переход от изображения абстрактного, «общего» чувства к раскрытию конкретной эмоции.
Однако психологизм литературы сентиментализма и его внимание к личности имели свои пределы, очерченные ее воспитательными задачами. Сентименталистическому мышлению чуждо представление об индивидуальной неповторимости опыта каждого человека. Напротив, значение опыта и состоит в том, что он повторяем, в сходных ситуациях каждый человек, наделенный развитой чувствительностью, будет ощущать примерно одно и то же. Естественно, великие писатели воспринимались в этой культуре как носители «правильной» чувствительности, а их книги – как ее учебники. В свою очередь читатели стремились переживать те или иные жизненные коллизии «по книге», с которой можно сверить точность своих эмоциональных реакций.
Историческая эволюция сентиментализма определяется постепенным угасанием веры в то, что чувствительность способна переменить мир. Акцент все более смещается с ее общественных функций на то удовлетворение, которое она приносит своему обладателю. В общих чертах эту эволюцию можно обозначить как путь от «сентиментального морализма» к «сентиментальному эстетизму».
На переломе исторических эпох и жизненных укладов, в вихре идей возникает романтизм или, точнее, более широкое движение, в котором современное литературоведение различает несколько фаз: и сентиментализм, и предромантизм, и собственно романтизм.
С 1816 по 1825 годы романтизм выступает как самостоятельное направление, занимает центральное место в литературной жизни России. Писателей-романтиков отличает невиданная ранее интенсивность и острота переживаний, сознание могущества и свободы человеческого духа, безудержное отрицание жизни, не удовлетворяющей запросы человеческой личности, особенно в активной линии русского романтизма, или, по Белинскому, «новом романтизме». И это двоемирие, то есть сознание полярности идеала и действительности, ощущение пропасти между ними, а с другой стороны, жажда их воссоединения является важнейшей, определяющей чертой романтического искусства.
Следует подчеркнуть, что в качестве идеала романтики выдвинули идею объединения различных полюсов. «Основная тенденция романтического жизнеощущения – стремление к преодолению противоположностей с помощью более высокого третьего начала, стремление к синтезу. Царство разума и мир чувств, сознание и бессознательное, опыт и идея, природа и дух, размышления и душевная тоска, личность и общество, национальное своеобразие и универсальная широта взгляда, особенное и всеобщее, посюстороннее и потустороннее – все эти противоречия, рассматриваемые Просвещением и родственными ему течениями в качестве антиномий, переживаются и осознаются романтиками как полюса, как друг с другом связанные, взаимно обусловливающие противоположности». Обратим внимание: среди противоположностей, примиряемых немецким романтизмом, – разум и чувства. В русском варианте романтизма стремление к подобному синтезу отчетливо обнаружится в поэмном творчестве Пушкина.
Итак, романтиков притягивает внутренняя жизнь личности – ее мысли, чувства, переживания. Именно романтикам впервые открылось со всей очевидностью богатство и неисчерпаемое многообразие душевной жизни человека.
Переоценка рассудка в пользу чувства осуществлялась двумя группами романтиков-«исполнителей». Одни – «бурные гении», представители немецкого Sturm und Drang, другие – «мирные энтузиасты чувственности, ограниченные стенками своего сердца, убаюкивающие себя до тихих восторгов и слез анализом своих ощущений…». К этой группе близок один из основоположников романтизма в России, учитель и друг Пушкина – В.А. Жуковский. Муза Жуковского, писал Белинский, «дала русской поэзии душу и сердце…». Действительно, в творчестве Жуковского впервые раскрылась глубина и сложность внутренней, сокровенной жизни личности, одухотворенная красота чистого человеческого чувства.
Подобно Карамзину, Жуковский настойчиво противопоставляет внешнему миру с его злом и несправедливостью светлый мир души как единственный источник счастья; воспевает покой и уединение, скромность и добродетель. Но если Карамзин «рассуждает» о прелести меланхолии, Жуковский дает почувствовать, пережить это душевное состояние. Кажется, будто в стихотворениях Жуковского чувство живет само по себе, поскольку главное здесь – тональность, атмосфера эмоции. Отсюда – особое значение интроспекции в творчестве поэта. «Психологический романтизм» Жуковского придает слову дополнительные краски. Слово у романтиков не только значит, но и выражает.
Своеобразие художественного метода Жуковского хорошо можно почувствовать на его пейзаже. Природа в поэтических творениях Жуковского всегда пронизана чувством и мыслью воспринимающего ее человека.
Прав был Белинский, когда утверждал, что «… изображаемая Жуковским природа – романтическая природа (выделено Белинским – Е. М.), дышащая таинственною жизнию… сердца…».
Романтическому миросозерцанию рационализм оказался чужд, однако в какой-то мере он присутствует в декабристском романтизме. Как известно, в художественном творчестве писателей-декабристов главной темой стала не судьба отдельной личности, но судьба народная, не личное счастье, но благо общественное. Им оказался во многом близок художественный опыт классицизма: его гражданский пафос, мысль о подчинении личных интересов интересам общественным, «страсти благородные, чувства высокие» (Н.И. Гнедич).
Рационализм в специфическом преломлении мы находим и у представителей некоторых других течений русского романтизма. Е.А. Баратынскому, например, была свойственна склонность к рассудочности (не без влияния «любомудров»). Но природа этой рассудочности была особой. Его «рационализм» вытекал из стремления, как писал он сам, «победить умом сердечное чувство», из стремления добиваться возможной точности в выражении поэтической мысли. В этом сказалась близость Баратынского к Батюшкову. «Говоря о «мысли», Баратынский включил в это понятие все, что доступно поэтическому выражению, – пишет Е.Н. Купреянова, – и в этом отношении не противопоставлял «мысль» – «чувству». Однако само «чувство», т.е. не рациональное, а эмоциональное начало, он стремился, в интересах предельной точности выражения, передать в рационалистических формах «мысли» и ума».
Еще в большей степени, чем Баратынский, отдал дань рационализму другой виднейший представитель русского романтизма – В.Ф. Одоевский, глава литературно-философского кружка «любомудров». Последние, как известно, увлекались немецким романтизмом, который на начальном этапе не терял связь с рационализмом классицизма. На процесс формирования миросозерцания В.Ф. Одоевского оказали известное влияние шеллингианские идеи, но рационализм его имеет свой существенный оттенок. Романтик в нем сочетался с упорным «искателем истины», со страстным «желанием дойти до самого дна», до постижения тайн механизма «связи мысли и выражения», до сокровенных тайн души человеческой.
Ф.И. Тютчева, упомянутого Пушкиным в статье «Денница. Альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем», опубликованной в №8 «Литературной газеты» 5 февраля 1830 года, в отличие от других романтиков, принято называть «поэтом мысли», а творчество его определять как «философскую лирику». «Такое определение верно лишь в том смысле, что в поэзии Тютчева преобладает философское раздумье, тяготение к широким обобщениям. При этом «мысль» не находится в разладе с «чувством» и сама мысль особого свойства – «поэтическая мысль».
Философские основы романтизма были также общеевропейскими. Хотя нет тождества между романтизмом и философским идеализмом, тяготение к различным течениям и школам последнего очевидно, в особенности к религии. Романтики осознавали высокий смысл духовной жизни человека, пренебрегали материальным бытием, достойным лишь обывательской толпы. Христианство становилось «сердечной религией», религиозная вера сопровождалась экзальтацией чувств, эмоциональной экспрессией, драматизмом переживаний, проблемой теодицеи. Подчеркнем, что по православному христианскому учению о человеке сердцу отводилась первенствующая роль.
Религиозная вера, христианство были животворным источником произведений романтиков. Показательно в этом плане стихотворение К.Н. Батюшкова 1815 года «Мой гений», в котором «память сердца» является чуть ли не прямой реминисценцией из Библии.
Трудно согласиться с теми, кто видит в романтизме субъективный идеализм в качестве философской основы. Шеллингианский пантеизм, вызвавший общеевропейские споры, и для русских романтиков представлял большой интерес. Образ одухотворенной, человекоподобной или богоподобной природы встречается и у Жуковского, и у Тютчева, и у Лермонтова.
Диалектический метод, представленный в трудах Гегеля («Феноменология духа» (1807), «Наука логики» (1815), «Энциклопедия философских наук» (1817), «Основы философии права» (1821), лекции по философии истории, эстетике, философии религии, истории философии), получал художественное претворение в сочинениях русских романтиков 10-20-х годов, а в 30-х и сам философ стал все больше привлекать внимание своими теоретическими построениями. Центральное место в гегелевской диалектике занимает категория противоречия как единства взаимоисключающих и одновременно взаимопредполагающих противоположностей. Романтиков поражает диалектически сложная жизнь человеческой души, ее изменчивость, противоположность стремлений и порывов, раздвоенность сознания, чувств, воли, поиски примирения противоречий, душевной гармонии.
Близки романтикам и идея борьбы в субъективном идеализме Фихте, его представления об активном субъекте, «я», познающем свою противоположность – «не-я», об универсальности человеческого «я», неограниченности его воли и познающей способности. Все это тоже отразилось в лирическом «я» поэзии, субъективной окрашенности творчества.
Многообразие оттенков философской мысли, в большей или меньшей степени органичных, а иногда и эклектичных соединений с сенсуализмом, с просветительством, с идеями Руссо и Гердера, Кондильяка и Карлейля, эта достаточно сложная и часто противоречивая в философских основах мысль оказывается интеллектуальной базой романтизма.
Среди теоретиков русского романтизма следует назвать прежде всего друга Пушкина – П.А. Вяземского, автора программных статей-предисловий к отдельным изданиям пушкинских поэм «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы». В жаркие споры о романтизме активно включились и писатели декабристского лагеря, прежде всего А.А. Бестужев, который в статье «О романтизме» попытался соединить познавательную рефлексию, эстетическое чувство и нравственность, В.К. Кюхельбекер, а также близкий декабристам критик О.М.
Сомов – автор большого трактата «О романтической поэзии» (1823). В 1825 году вышла книга А.И. Галича «Опыт науки изящного», где была предпринята попытка систематически изложить и философски обосновать художественные принципы романтического искусства. Основные положения эстетического кодекса романтизма были связаны с утверждением свободы (в том числе личной) как высшей жизненной ценности. Спустя два десятилетия, когда романтизм уже терял свою актуальность, В.Г. Белинский, пытаясь понять это явление исторически, вынужден был признать, что вопрос о нем «не уяснился, и романтизм по-прежнему остался таинственным и загадочным предметом». Однако тот же Белинский первым в русской критике дал глубокий, хотя и не лишенный противоречий, анализ романтизма как литературного направления, показал наличие в нем различных тенденций.
Несмотря на пеструю и противоречивую картину русского романтизма, одно остается бесспорным – признание романтиками приоритета «сердечной жизни» в противоречивой природе человека. Повышенный интерес к личности и душевному миру человека способствовал расцвету лирических и лиро-эпических жанров – в ряде стран именно эпоха романтизма выдвинула великих национальных поэтов (во Франции – Гюго, в Польше – Мицкевич, в Англии – Байрон, в Германии – Гейне). Одновременно углубление романтиков в человеческое «я» во многом подготовило психологический реализм XIX века.
Русский романтизм, подобно общеевропейскому, был одним из этапов широкого литературного движения в сторону реализма. Об этом известный цикл монографий Г.А. Гуковского «Пушкин и русские романтики» (1946), «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (1957), «Реализм Гоголя» (1959).
«Основная проблема реализма, – пишет исследователь, – это изображение человека. Романтизм поставил эту проблему как проблему изображения характера. Основной метод реализма – это объяснение человека объективными условиями его бытия. Романтизм не мог подойти к этому методу, но дал материал для объяснения, и его противоречия потребовали этого объяснения».
Объективность, как известно, состоит в соответствии изображения изображаемому предмету, в единстве внешнего и внутреннего, явления и его сущности. В объективности художника Белинский видел способность «… понимать предметы так, как они есть, отдельно от своей личности, переселяться в них и жить их жизнью». Объективность заключается также в строгом и последовательном соблюдении принципа детерминизма при изображении поступков персонажей произведения, их переживаний и настроений, их отношений между собой, в мотивированности каждого элемента соответствующих ситуаций и коллизий.
Вместе с тем реалистическое искусство не лишено могучего субъективного духа. Здесь «мы разумеем не ту субъективность, которая, по своей ограниченности или односторонности, искажает объективную действительность изображаемых поэтом предметов; но ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно-личною самостию, – ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу…».
В создании мира, творимого писателем, участвует, естественно, не только его познание, система представлений о мире, но и его стремление, проявляющееся в идейном замысле творения, в комплексе мыслей и чувств преобразовать мир, улучшить жизнь общества и человека.
Человек в русской реалистической литературе изображается как целостное разумное существо. При этом оказались задействованы все его качества: ум, воля, эмоции. Именно в мире классического произведения восстанавливается представление о нерасторжимости интеллекта человека и его эмоций, соотношение которых является той особенностью, которая составляет его неповторимую индивидуальность.
Ум и сердце – равновеликие силы, управляющие человеком. Однако писатели-реалисты не ставят своей целью установить первенствующее значение того или другого начала. Для них важнее выяснить: что является основанием нравственного бытия человека. При этом литература обнаружила противоречия, рассогласованность ума и сердца. Разные типы подобной рассогласованности развернуто исследовались в русской классике второй половины XIX века, прежде всего в романах Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. «Эти противоречия, – констатирует А.М. Буланов, – могли быть разными по содержанию и по форме: внутри индивида в виде антиномии моральных запретов и желаний, в виде противоречия рационально расчисленных целей и средств и моральных импульсов сердца, в качестве столкновения «голоса сердца», «голоса совести» и рационалистически обоснованной морали».
Так или иначе опыт эмоционального переживания человеком бытия и опыт его рационального познания в изображении писателей как раз и стал фундаментом здания русского реализма, где рациональное и эмоциональное в природе человека воспринимается как своеобразное единство, мыслимое идеалом и требующее художественного воплощения.
Открытое сентиментализмом и акцентированное в романтизме внимание к эмоциональной жизни преобразовалось в реализме в углубленное изображение рационально-эмоциональных комплексов, а анализ внутренней жизни человека – в «диалектику души».

Литература

1. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. – М., 1977.
2. Бестужев А.А. «О романтизме» // Русские эстетические трактаты: в 2 т. – М., 1974. – Т. 2.
3. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. – М., 1955. – Т. 7.
4. Буланов АМ. «Ум» и «сердце» в русской классике. Соотношение рационального и эмоционального в творчестве А.И. Гончарова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. – Саратов, 1992.
5. Веселовский А.Н. Жуковский: Поэзия чувств и «сердечного воображения». – Пг, 1918.
6. Глухов В.И. Становление реализма в русской литературе XVIII – начала XIX в. / Под общей ред. У.Р. Фохта. – Волгоград, 1976.
7. Григорьян К.Н. Судьбы романтизма в русской литературе // Русский романтизм. – Л., 1978.
8. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. – М., 1965.
9. Декарт Р. Избранные произведения. – М., 1950.
10. Кантемир А.Д. Сочинения, письма и избранные переводы / Ред. П.А. Ефремова. Т. 2. – СПб., 1868.
11. Карамзин Н.М. Что нужно автору? // Избранные статьи и письма. – М., 1982.
12. Купреянова Е.Н. Е.А. Баратынский // Баратынский Е.А. Полн.собр. стихотворений. – Л., 1957.
13. Орлов В. Грибоедов. – М., 1954.
14. Сидяков Л.С. О статье Пушкина «Денница» (К спорам о Пушкине и Тютчеве // Временник Пушкинской комиссии. 1980. – Л., 1983. С. 47-52.
15. Тредиаковский В.К. Избранные произведения. – М.-Л., 1963.
16. Юнг К.Г. Избранные труды по аналитической психологии. – Цюрих, 1929.

Вопросы и задания для самопроверки

1. Объясните многоуровневый характер литературоведческой проблемы «рациональное-эмоциональное».
2. Определите соотношение ума и сердца в литературных направлениях 18-19 веков.

07.10.2020

08.00-09.30

Лекция №3.
Тема: Эмоциональное и рациональное в лирике Пушкина предромантического периода (1813-1820 годы).

План лекции

1. Лицейская лирика (1813-1817 гг.) в аспекте соотношения эмоционального и рационального. Характер соотношения «ума» и «сердца» в разных лирических жанрах лицейской лирики Пушкина: «легкой поэзии», послании, оде, элегии.
2. Эмоциональное и рациональное в лирике А.С. Пушкина петербургского периода (1817-1820). Расширение семантического поля понятия «сердца» в лирике поэта о любви и вольнолюбивой лирике.
3. Эстетический пафос пушкинской лирики предромантического периода.

1. Лицейская лирика Пушкина свидетельствует о быстром усвоении и преодолении начинающим поэтом литературного опыта предшественников. Прежде чем найти себя, Пушкину пришлось переработать большое количество разнообразного литературного материала, переворошить много тем, форм и образов, чтобы далее идти уже свободно своим путем. Лирика Пушкина 1813-1817 годов во многом имеет «цитатный» характер и свидетельствует о жанровой зависимости автора.
Эмоциональная и рациональная жизнь лирического героя Пушкина-лицеиста на первых порах ограничивается жанровыми рамками. Среди жанров легкой поэзии в раннелицейский период его творчества господствует послание. Уже первое стихотворение Пушкина «К Наталье» (1813 г.) содержит традиционную антиномию ума и сердца. Сердце «страстное» лирического «я» героя открыто любви. Но с ее приходом заканчивается «счастья время», наступает умственное затмение. Не удивительно, что состояние любовного «сумасшествия» характеризуется смятением чувств («трепещу, томлюсь, немею»), все это автором обозначено как «любовная мука». Таким образом, торжество чувств знаменует собой поражение разума.
Разум влюбленного героя не в силах устоять перед натиском сильнейших эмоциональных переживаний. Эта мысль, столь популярная в эпикурейской лирике, настойчиво звучит в первых поэтических опытах юного Пушкина, получая дальнейшую разработку и приобретая все более глубокий характер. Вот, например, как описывает поэт «схватку» ума с сердцем в стихотворении 1815 года «Послание к Юдину»: «В невинной ясности сердечной / Не знал мучений я любви…». Когда же приходит любовь, состояние героя сродни горящему пламени.
«В сердце возженный» образ любимой cтремится забыть герой стихотворения «Измены» (1815 г.). Он испытывает, по словам современного психолога, «паттерн» эмоций. Сердце «помнит» образ любимой, хранит мучительные и вместе прекрасные чувства. Строки эти коррелируют с начальными строками знаменитого стихотворения старшего эпикурейца Батюшкова «Мой гений», написанного, кстати, в том же 1815 году: « О память сердца! ты сильней / Рассудка памяти печальной…».
В других жанрах легкой поэзии, которые Пушкин активно осваивает в это время, подобное соотношение рационального и эмоционального сохранено. В пасторали 1814 года, которая так и называется «Рассудок и любовь», «ум» с «сердцем» по-прежнему непримиримы. Рассудок подсказывает Дориде разумные поступки, но девушка поддается «плуту Эроту», и, как следствие, любовь побеждает: «И их сердца огнем любви зажглись…». Заканчивается стихотворение весьма знаменательно: «Рассудок что ж? Рассудок уж молчал». Счастливая любовь, любовь взаимная исключает рассуждения, она созвучна самой Природе, гармонируя с ней – таков взгляд на любовь юного поэта.
«Мудрость» как синоним рассудка противостоит любви и в мифологической картине «Фавн и пастушка» (год неизвестен, ориентировочно – 1815-й). Когда безответно влюбленному жителю лесов Фавну стареющая пастушка Лила, наконец, решила отдать свое сердце, то услышала в ответ отказ: «Есть время для любви, / Для мудрости – другое».
«Амур и Гименей» (1816 г.) – яркая иллюстрация того, что «Дурачество ведет Амура». Безумец Амур просит Гименея «быть умнее», т.е. помириться и поменяться атрибутами. Гименею достается повязка на глаза (намек на супружеские измены), себе же «проказник» берет фонарь. Амур обманывает «союзника слепого» и призывает Елену поверить этой «премудрой повести».
«Обманутый» ум, ум дремлющий, уступающий место чувствам, – залог счастья. Лирический герой элегии 1815 года «Мечтатель» советует: «Гоните мрачную печаль, / Пленяйте ум… обманом…».
Однако подобного рода счастье, увы, скоротечно. «И где веселья быстрый день?» – вопрошает герой элегии 1815 года «Итак я счастлив был, итак я наслаждался»; на «счастья быстрый миг» жалуется другой элегический герой («Наслажденье», 1816 г.).
В ранней лирике Пушкина слово «сердце» встречается довольно часто. В стихотворении «К сестре» (1814 г.), например, оно употреблено дважды. В первом случае, когда поэт обращается к воображаемой сестре: «Чем сердце занимаешь..?» – высказано предположение о том, что сердце героини занято чтением, т.е. работой ума. Кажется, здесь впервые в пушкинской лирике мы сталкиваемся с четко сформулированной мыслью о нерасторжимости эмоциональной и рациональной сфер в жизни человека. И во втором случае, описывая свое подавленное состояние, автор говорит о том, что его «сердце помрачненно». Примечательно, что одинокий герой находится в «мрачной келье». Эмоциональная жизнь лирического героя, таким образом, обусловливается внешними обстоятельствами, неслучайно изображение внутреннего и внешнего миров в тексте обозначается Пушкиным одним эпитетом – «мрачный».
В стихотворении «Мое завещание. Друзьям» (1815 г.) поэт использует уже «сердечные» фразеологизмы: «от сердца», означающий «совершенно искренне; с полной откровенностью, непосредственностью», и поэтический фразеологизм «оставлять сердце», в пушкинском тексте принимающий значение «незримо оставаться в кругу близких людей после расставания с ними». То есть все, что связано у Пушкина с «сердцем», представляется для него самым лучшим и светлым в человеке.
Говоря о лицейской лирике поэта, пушкинисты подчеркивают ее условный характер. Конечно, это распространяется и на «сердечную лексику». В поэтических текстах Пушкина лицейской поры сочетания, включающие понятия «сердца» и про- или со-поставленные с ними понятия «ума», как правило, являются аллегориями молодости, искренности, свежести чувств. «Чисто сердце» («Князю А.М. Горчакову», 1814 г.); «друг сердца» («К Наташе», 1814 г.; «К живописцу», 1815 г.; «Князю А.М. Горчакову», 1817 г.); «пылкие сердца», «юные сердца» («Вишня», 1815 г.); «друзья … сердечны» («Воспоминание» (К Пущину), 1815 г.); «юный ум» («Сон» (отрывок), 1816 г.); «быстрый ум» («Князю А.М. Горчакову», 1817 г.); «сердца утешенье» («Погреб», неизвестных годов, ориентировочно – 1816-й); «важная глупость» – о лжемудрецах («Истина», 1816 г.).
Чаще «холодный ум» («Моему Аристарху», 1815 г.) противостоит «сердцу» юного героя лицейской лирики Пушкина. «Глубокий разум» – удел не «гуляки праздного» и его «друзей сердечных», а «седого профессора Геттингена» («Красавице, которая нюхала табак», 1814 г.). Беззаботным юнцам, когда их «душа… в бокале», остается лишь сказать: «Рассудок! бог с тобою!» («Пирующие студенты», 1814 г.).
Однако «ум» вовсе не исключает «сердца»: «ум и сердце на устах» веселящихся студентов из «Воспоминания» (К Пущину), 1815 г.; выясняется, что они соседствуют даже в минуты «резвых шалостей», когда «И ум возвышенный и сердце можно скрыть» («К Каверину», 1817 г.).
Рассматривая условность рационально-эмоциональных номинаций раннего Пушкина, вспомним, что время его ученичества было очень недолгим. Уже в самый ранний период творчества Пушкин неизменно проявляет свою самостоятельность и оригинальность. Так, наряду с условностью его поэтическая лексика несет в себе и черты конкретности, точные приметы жизни и реальных людей. Приведенный выше пример из послания Горчакову 1817 года служит тому подтверждением. В двух посланиях Галичу 1815 года Пушкин называет своего адресата «мудрецом ленивым», «мудрецом любезным», «мудрецом придворным», «другом мудрости прямой», наконец, «Тибурским мудрецом». В данных обозначениях – конкретные характеристики Александра Ивановича Галича (настоящая фамилия – Говоров; 1783-1848) – философа, психолога, эстетика. В 1814-1815 годы он преподавал российскую и латинскую словесность в Царскосельском лицее. Был любим лицеистами как благожелательный и мудрый наставник, добрейший человек. Угадав в Пушкине дар поэта, побудил его написать стихотворение «Воспоминание в Царском Селе» для переходного экзамена в 1815 г.
В оде, пришедшей к Пушкину из классицизма со своими жанровыми законами, «сердце» – это не сосуд любви веселого студента, а вместилище высоких гражданских чувств «россов». Так, в оде «Воспоминания в Царском Селе» (1814 г.) читаем:
Сердца их мщеньем возжены.

Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
За веру, за царя.
Подобное встречаем в торжественной оде 1815 года, посвященной императору Александру I, «На возвращение государя императора из Парижа в 1815году». «К Лицинию» (с латинского) (1815 г.) содержит строку, также перекликающуюся с приведенными высокопафосными словами: «Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода, / Во мне не дремлет дух великого народа».
Любопытными представляются результаты наблюдений семантического спектра слова «мудрец» в лицейской лирике поэта. Понятие «мудрость» для гениального лицеиста связано не только с «головным» в человеке, оно распространяется и на область «сердечного», что, безусловно, находит отражение в поэтическом вдохновении. В знаменитом «Городке» (К***) (1815 г.) «мудрецом простосердечным» назван французский баснописец Лафонтен. Мудрость «певца любезного» Пушкин характеризует как сердечную простоту, привлекающую сердца многочисленных читателей. В стихотворении 1815 года «Мое завещание. Друзьям» авторская личность выступает в качестве поэта-мудреца, «Юноши-Мудреца», мудрость которого заключается в самобытном мироощущении. Жизнерадостность и жизнеутверждающее начало – таков лейтмотив этого мироощущения. В послании 1816 года «Из письма к В.Л. Пушкину» говорится о горе-мудрецах, «премудрых», иначе – бездарных поэтах.
Ширится и диапазон смысловых значений «сердца». У поэта-лицеиста «сердце» способно вместить в себя самые разнообразные чувства. В «Сраженном рыцаре» (1815 г.), например, герой «с надеждою робость… в сердце несет»; «…сердцем ужаснулся» расставшийся с любимой поэт из стихотворения «Разлука» (1816 г.); сердце героя «Сновидения» (1817 г.), мечтающего о любви, «… билось наслажденьем» и т.д.
Увеличение семантического поля понятия «сердце» связано с разработкой начинающим автором эмоциональной жизни лирического героя. Мечты о «ней» зажигают «огнь» в сердце героя «Городка» (1815 г.); в его беспокойной душе поселяется «грусть-мучитель», когда обольстительный сон-мечта исчезает. Но даже грусть о «милой» дарит влюбленному радость: «И в грусти томный дух / Находит наслажденье…».
«В горести, в муке» «услаждает» себя и герой приведенного выше стихотворения «Измены». По мысли поэта, любовь – это особый род недуга, от которого человек не спешит избавляться, поскольку связанные с нею жестокие страдания сообщают его жизни удивительную наполненность и неизъяснимую прелесть. В этих оттенках чувств, которые открывает для себя юный Пушкин, угадывается будущий поэтический гений, покоривший читателей пронзительной «светлой печалью».
1816 год считается переломным в творчестве Пушкина-лицеиста. Элегия становится основным пушкинским жанром. Меняется тематика (мотивы радости и веселия все чаще уступают мотивам грусти и разочарования); теперь основной объект изображения не искусство и литература, преображенная действительность, а действительность собственной эмоциональной жизни. Именно этот год, по мнению исследователей, знаменует появление оригинальных творений, повествующих о собственной жизни поэта. В этом ряду «Разлука», «Элегия» (Счастлив, кто в страсти сам себе…), «К сну», «Любовь одна – веселье жизни хладной», «Желание», «Элегия» (Я думал, что любовь погасла навсегда…), «Месяц» и др. «Певец любви, певец своей печали» («Певец», 1816 г.) часто использует в определении своего эмоционального состояния эпитет «унылый»: «Но мне в унылой жизни нет / Отрады тайных наслаждений…» («Элегия» (Счастлив, кто в страсти сам себе…)); «Сокрой от памяти унылой / Разлуки грустный приговор…» («К сну») и др.
Ранее было отмечено, что душевные движения лирического героя в лицейской лирике поэта ограничены рамками жанров. По определению жанр элегии включает в себя изображение смешанных ощущений. Буало называл предметами элегии «влюбленных радость и печаль». В соответствии с жанром Пушкин в элегической поэзии смело смешивает различные настроения, со временем придавая им глубоко личный характер.
«Желание» – яркий тому пример. Любовь – многогранный феномен, предполагающий интеракцию противоположных эмоций, которые могут не только противостоять, но и усиливать действия друг друга. В «унылом сердце» элегического героя Пушкина фокусируется широкий спектр любовных переживаний – «все горести несчастливой любви». Мы уже знаем, что любовь в представлении поэта – высшая жизненная ценность. «Пушкинский человек» «горькое находит наслажденье» даже в любовных муках и поет им гимн: «Пускай умру, но пусть умру любя!». Все стихотворение сплошь переживание, причем переживание собственных чувств, подобного в допушкинской поэзии мы не встретим. По справедливому утверждению В.С. Непомнящего, «Желание» – «… вполне пушкинское, от начала до конца пушкинское стихотворение…». Исследователь проводит аналогию между этим ранним стихотворением и элегией 1830 года «Безумных дней угасшее веселье», приходя к осмыслению пушкинского понимания жизни: «… оба они (стихотворения – Е. М.) … воспроизводят один и тот же ход мысли: от горькой констатации – через «Но…» (1815 г.) к смиренному согласию и смиренному желанию, чтобы горечь эта длилась («… мне слезы утешенье» – «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»), ибо это и есть жизнь, от которой не надо искать лучшего, потому что где есть любовь и даже надежда на любовь – там и жизнь; и даже смерть в любви есть жизнь».
Исследователи относят к 1816 году первый пушкинский лирический цикл, посвященный большой любви поэта («бакунинский цикл»). С.А. Фомичев в его состав включает 9 стихотворений: «Опять я ваш, о юные друзья», «Осеннее утро», «Сон», «Любовь одна – веселье жизни хладной», «Месяц», «Счастлив, кто в страсти сам себе», «Когда пробил последний счастью час», «Друзьям» («К чему, веселые друзья»), «Я Лилу слушал у клавира». Мы не беремся уточнять состав «бакунинского цикла» (в таком виде эти стихотворения при жизни автора не были опубликованы, некоторые из них датируются разными годами), поскольку это не входит в нашу задачу. Для нас важно подчеркнуть факт усиления личного, биографического начала в творчестве Пушкина-лицеиста и, хотя мы еще не встречаем здесь развернутой истории любовных отношений, уже можно говорить об обогащении эмоциональной жизни лирического героя новыми гранями.
В раннем творчестве Пушкина нередко встречается острая эпиграмма, где автор прибегает к обозначению несостоятельности своих воображаемых оппонентов путем умаления их умственных способностей. Так в эпиграмме 1815 года на Шихматова, Шаховского и Шишкова поэт выясняет: «…кто глупей из тройки злой?». Эпиграмма «Тошней идиллии и холодней, чем ода…» (год неизвестен, ориентировочно 1816-й) автор клеймит «злого мизантропа», который «от глупости поэт», называет его «злым глупцом» и предсказывает ему заслуженное одиночество. В характеристике подобного рода людей у Пушкина нет места «сердцу», точнее сказать, он пишет о них «в сердцах», т.е. сердится на «жалкий образец уродливой мечты». Есть у юного автора и автоэпиграмма (год неизвестен, ориентировочно 1817-й). Ироничные строки: «Я сам в себе уверен, / Я умник из глупцов…» – говорят о здоровом самоощущении молодого поэта-лицеиста.
В лицейской лирике большое место уделено теме поэта, ставшей, как известно, предметом напряженных размышлений Пушкина на протяжении всего творчества. На наш взгляд, рассмотрение данной темы в аспекте поставленной проблемы было бы небезынтересным.
Первое печатное произведение Пушкина «К другу стихотворцу» (1814 г.) – дидактическое послание, посвященное поэтическому труду. Мысль о трудности поэтического жребия неотделима от осознания высокого назначения «певцов бессмертных», призванных учить и питать «здравый ум».
В ином, комично-ироничном плане раскрывается тема поэта в стихотворении 1814 года «Исповедь бедного стихотворца». Перед нами пример того, каким поэт быть не должен. Выясняется, что все творчество стихотворца – сплошной грех, поскольку своим «трудом» он приносит зло и окружающим, и себе самому. И так понятна его зависть «Глупцу, заснувшему без мыслей и без страху, / И, словом, всякому, кто только не поэт». Совет священника звучит как заклинание: «Будь добрый человек из грешного поэта».
В стихотворении «Моему Аристарху» (1815 г.) Пушкин утверждает: «холодный ум» – помеха в творческом процессе, он только укрощает «веселых мыслей шум». Творчество включает в себя ум («резвые думы») и сердце («чувства в ветренных стихах»). Недаром поэт просит цензора не осуждать его «мечтаний».
Стихотворение «К Жуковскому» (1816 г.) содержит размышления автора о поэтах талантливых и бездарных, которые почести получают по заслугам. О последних Пушкин пишет: «Их слава – им же стыд; творенья – смех уму…». Сумарокова Пушкин ругает за то, что «…он рифмою попрал и Вкус, и Ум», называет его «холодным», «без силы, без огня, с посредственным умом». Рассуждая о своем поэтическом призвании, Пушкин не страшится возможных гонений, так как верит в свой пылкий дар («Но пылкого смирить не в силах я влеченья…»).
Датированное этим же годом стихотворение «К Шишкову» не столь оптимистично. Начинающий поэт понимает: чтобы достичь мастерства, нужно уметь многое. Примером тому – поэтическое творчество Шишкова. Пушкин выносит строгий приговор собственным стихам, что свидетельствует о возрастающей требовательности поэта к себе.
Выше говорилось, что в послании 1816 года «Из письма к В.Л. Пушкину» упоминаются поэты, писавшие «слишком мудрено». Рассуждения о них предваряются показательными строками: «Дай бог, чтоб милостию неба / Рассудок на Руси воскрес; / Он что-то, кажется, исчез». Исчезновение рассудка – прямое следствие подобного рода «творчества».
Настоящий поэт не может быть «холодным», т.е. равнодушным, бесстрастным. Без «сердца» нет полноценного творчества. «…в вымыслах носился юный ум…» (I: 189) поэта из стихотворения «Сон» (отрывок) (1816 г.). Поэтическое вдохновение Пушкин обозначает как «священный жар» в стихотворении 1817 года «К Дельвигу», в позднейшей редакции стихотворения – «неизъяснимый сердца жар». И хотя поэт порой не уверен в своем предназначении, «глас сердца» («В альбом Илличевскому», 1817 г.) подсказывает его сомневающемуся уму: И мне в младую боги грудь / Влияли пламень вдохновенья» («К Дельвигу», 1817 г.).
Среди произведений 1817 года выделим последнее крупное стихотворение Пушкина-лицеиста «Безверие», свидетельствующее о начале духовного прозрения гения.
Проблема «Пушкин и религия» – предмет большого отдельного разговора. Как данные биографического порядка, так и художественные произведения дают для него богатый материал. В юношеском «Безверии» отражена духовная сущность «раздвоения» человека: душа человека ищет, но пока не находит то, что духу известно отроду, по его божественному происхождению. Для выражения этой мысли автор обращается к категориям «сердца» и «ума».
Разум лирического героя опережает сердце, в нем нет воли для веры. Но что есть разум без веры, т.е. без сердца, – размышляет юный Пушкин. Он «немощен и строг», «холодный ко всему и чуждый к умиленью». Обладатель «бесчувственной главы» – «слепой мудрец», ведь «… не суждено / Ему блаженство знать!». Тот, кто «безумно погасил отрадный сердцу свет…», обречен на «безверия мученье». Удел «несчастного» – «тоска души», «безумство исступленья», «напрасный сердца крик». Спасение в вере, лишь она «… отрадою своей / Живит унывший дух и сердца ожиданье». Пушкинский герой пытается обрести веру, но его сердце еще не прозрело: «Ум ищет божества, а сердце не находит».
О религиозном чувстве Пушкина Жуковский писал: «… это результат всех его размышлений, это не дело одного чувства, его сердце и разум вместе уверовали…». В «Безверии» мы наблюдаем самое начало такой совместной напряженной работы ума и сердца, когда, выступая воедино, они образуют «ум сердца», стремящийся к вере.

2. В центре петербургской лирики Пушкина 1817-1820 годов две темы – любовь и политика.
Любовная лирика Пушкина этой поры несет уже явные элементы аналитизма. Теперь поэт по преимуществу следует не литературной традиции, как это было в лицейскую пору, а опирается на свой немалый опыт. Юный повеса, по автохарактеристике, «недевственный брат» («Когда сожмешь ты снова руку…», 1818 г.), как бы всматривается в свои чувства.
В представлении Пушкина-лирика любовь – чувство двойственное, оно совмещает в себе «скорбь и радость» («К ней», 1817 г.); это – «милая сердцу мука» («Тургеневу», 1817 г.). Любовь – чувство всеобъемлющее, с его приходом лирический герой Пушкина «живее чувствовал, свободнее дышал…». Состояние влюбленности обостряет восприятие жизни: «Душа проснулась, ожила Все снова расцвело!».
Любовь является мощным стимулом творчества: «И с звонким трепетом воскреснувшие струны / Несу к твоим ногам!..» («К ней», 1817 г.). Именно с любовью Пушкин связывает поэтическое вдохновение. Мысль эта не однажды будет повторена в шедеврах последующих лет, например, в послании «К ***» (1825 г.).
Любовь способна «рождать желанья» и даже спасать, поскольку зажигает в сердце «жизни огнь» («Выздоровление», 1818 г.). Но любовь может стать и «страшным безумием», если она безответна. Об этом автор размышляет в стихотворении 1818 года «Мечтателю». Состояние бешенства, исступления, когда «…яд … кипел в … крови», а «бессонными ночами» душили рыданья, исключает свойственное увлеченному мечтателю «…в сердце тихое уныние…». Описанные переживания влюбленного героя охарактеризованы как «рассудок омраченный», да и сама несчастная любовь названа «мрачной». Она настолько мучительна, что герою остается лишь молить богов вернуть потерянный «покой».
Виновница сильнейших по силе накала эмоций способна своей «небесной красотой» «с ума свести» любого, даже митрополита («К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего саду», 1817 г.). За конкретными женщинами в лирике Пушкина предстает обобщенный образ красавицы, своенравной, порой жестокой в своем эгоизме. Женская красота для Пушкина всемогуща. Мысль, способная «угадать, постичь тайну красоты» («Недоконченная картина», 1819 г.), обречена на гибель, так велика разящая сила красоты. Ради нее поэт готов примириться с Отечеством, где отчаялся найти «верный ум» («Краев чужих неопытный любитель», 1817 г.). Ради нее готов потерять свободу и «неволю сердцем обожать» («Кн. Голицыной», 1818 г.). Тот, кто влюблен в красотку, – шутит Пушкин, – «очень глуп». Но парадокс в том, что «… кто не любит .., тот во сто раз глупей» («В альбом Сосницкой», 1818 г.).
Любовь всепобеждающа. Обмануть, обойти ее невозможно («Платоническая любовь», 1819 г.). «… страсти полный разговор» («Лаиса, я люблю твой смелый, вольный взор…») – предмет размышлений в посланиях 1819 года Лаисе, Дориде, Лиле.
Однако юный автор открывает для себя, что любовь может быть предметом торга. «Прелестница» из одноименного стихотворения 1818 года способна «младое сердце распалять», но при этом в ее «… порочном сердце жизни нет…». «Жрица наслажденья», «тревожа сердце» («О. Массон», 1819 г.), не способна принести герою настоящего счастья. «Страдалец чувственной любви», бешено гоняющийся за плотскими наслаждениями, не испытывает подлинной радости: «… блаженство я познал / И счастие мое возненавидел» («Как сладостно!.. но, боги, как опасно…», 1818 г.).
За совсем несерьезными, подчас фривольными, включающими нецензурную лексику поэтическими безделицами этой поры («О. Масон, 1819 г.; «Веселый пир», 1819 г.; «27 мая 1819»; «Юрьеву», 1819 г.; «Мансурову», 1819 г. и др.) подспудно зреет в любовной лирике Пушкина тоска по любви подлинной, высокой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней («Возрождение», 1819 г.).
В упоении страсти поэту видится иной образ, истинная любовь, рождающая искренние чувства («Дорида», 1819 г.).
Тема «обманной» любви, основанной только на чувственности, развивается в стихотворении 1819 года «Позволь душе моей открыться пред тобою», где поэт признается: «Я хладно пил из чаши сладострастья». Затуманенное страстями чувство, не подкрепленное чем-то большим, духовным, неизменно оборачивается для лирического героя разочарованием и страданием. Вот почему душа его «обманута», и «надежда в сердце умерла» («Напрасно, милый друг, я мыслил утаить…», 1819 г.).
Любовная лирика Пушкина этого периода – по преимуществу лирика «страстей», повествующая о подчас небезобидных увлечениях и связанных с ними переживаниях поэта, который «и жить торопится, и чувствовать спешит». Однако сквозь «восторги быстрые, живые» проглядывает не затронутое страстями чистое чувство, пушкинская непостижимая «душевная… глубина».
Любовь в лирике отождествляется с «жизнью сердца». Сердце в пушкинской поэзии – орган удивительно чуткий, нередко поддающийся женскому обаянию и даже внушению («К Н.Я. Плюсковой, 1818 г.). Сердце может быть «открытым», т.е. искренним, правдивым («N.N.» (В.В. Энгельгардту), 1819 г.). Оно является вместилищем страстей: «В сердца вливают жар любви» («Торжество Вакха», 1818 г.). Сердце способно хранить тайны, например, тайну первой любви («Дубравы, где в тиши свободы…», 1818 г.), поэтому неудивительно, что «сердце тихим сном / В минувшем любит забываться» («Нет, нет, напрасны ваши пени…», 1819 г.). «Горячее» сердце с уходом любви неизменно «хладеет, закрывается» («К ней», 1817 г.; «Мадригал М-ой», 1818 г.; «В альбом Сосницкой», 1818 г.). Пушкин вновь употребляет точное метафорическое определение сердца, утратившего любовь, встречающееся в стихотворении 1816 года «Желание», – «увядшее сердце» («К ней», 1817 г.). Сердце очень ранимо и хрупко, поэтому «…для сердца нужно верить» («Дориде», 1820 г.).
У Пушкина сердце не только орган чувствующий, но и думающий, соединяющий душевно-духовные силы человека. И, как правило, в пушкинских текстах с сердцем соотносится душа героя. Например, в стихотворении «К ней» вместе с «увядшим сердцем» засыпает и душа.
Век любящего сердца не долог. Вместе со старостью, когда приходит «Пора унылых сожалений, / Холодной истины забот / И бесполезных размышлений («Стансы Толстому, 1819 г.), «Желаньям чувства изменят, / Сердца иссохнут и остынут» («К Щербинину, 1819 г.).
По мнению юного поэта, полнокровная сердечная жизнь свойственна только молодости. Отсюда призыв: «Будь молод в юности твоей!». И так естественно звучит в стихотворении мудрость о том, что всему свое время, всем возрастам свои «игрушки» («Стансы Толстому», 1819 г.).
В любовной лирике Пушкина этого времени «ум» и синонимичные ему «разум» и «рассудок» почти не встречаются. Да это и понятно: где одна страсть – там место лишь «страшному безумию» («Мечтателю», 1818 г.). В послании 1819 года «К Щербинину» встречаем показательное определение «страсть глупая».
Однако продолжая развивать тему «дружества», тесно соприкасающуюся в этот период творчества, с одной стороны, с эпикурейским жизнелюбием, а, с другой, – с вольнолюбивыми настроениями, Пушкин применяет когнитивную лексику.
Сам «поклонник дружеской свободы, / Веселья, граций и ума» («Простите, верные дубравы!», 1817 г.), он ценит в друзьях прежде всего «душу пылкую» и «разум просвещенный» («Орлову», 1819 г.). В «Послании к кн. Горчакову» 1819 года Пушкин противопоставляет «большой свет» «тесному кругу друзей». В безликом свете «глупостью единой все равны», его представители – «злые без ума» «изношенные глупцы». (Кстати, в стихотворении этого же года «Всеволожскому» Пушкин, рисуя высший свет Москвы, употребляет выражение «… Глупость в золотых очках…»). Поэт описывает «бездушные собранья», «где ум хранит невольное молчанье, / Где холодом сердца поражены…». Иное дело – «прекрасного друзья», «младых повес счастливая семья, / Где ум кипит…».
Не удивительно, что только в обществе единомышленников поэт «в мыслях волен» и «чувствует живее».
Обращает на себя внимание тот факт, что «сердце» в стихотворении употребляется в сочетании с «умом». Такая парность, безусловно, помогает созданию исчерпывающих характеристик. Не случайно, думается, стихотворение заключает подобная пара-характеристика: идеальный друг для молодого Пушкина – «философ и шалун». А вот прямой ему противоположностью является человек «без ума, без чувств, без чести…» («На Аракчеева», ориентировочно – 1819-й г.).
Встречаются у Пушкина этой поры и отдельные миниатюры философско-иронического содержания, затрагивающие тему «ума». В одной из таких зарисовок ориентировочно 1818 года «Всегда так будет как бывало…» автор сетует: «Ученых много – умных мало…». В шестистишье «Добрый человек», относящемся к этим годам, речь идет о двух типах глупцов, один из которых «просто глуп», что называется, без претензий; другой – «…ученый, / Педант надутый и мудреный – / Он важно судит обо всем, / Всего он знает понемногу». Конечно, поэт предпочтение отдает первому.
В петербургский период (1817–1820) Пушкин сближается с декабристами, что находит отражение в его лирическом творчестве. Сами декабристы считали, что главная задача искусства – воспитание подлинных граждан, что поэтическое слово должно возбуждать в душах людей патриотические чувства, жажду свободы, ненависть к деспотизму. В «Зеленой книге» – уставе тайного декабристского общества «Союз благоденствия» – было записано требование: «Убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоит ни в созвучии слов, ни в высокопарности мыслей, ни в непонятности изложения, но в живости писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих». Гражданские чувства декабристов представлялись им не только долгом, но и жгучей потребностью, подлинной страстью. В основе политического свободомыслия декабристов лежало глубокое личное чувство.
Поэты-декабристы (В.Ф. Раевский (1795-1872), Ф.Н. Глинка (1786-1880), П.А. Катенин (1792-1853), В.К. Кюхельбекер (1797-1846), А.А. Бестужев (1797-1837), А.И. Одоевский (1802-1839), К.Ф. Рылеев (1795-1826)) в своем творчестве создали образ героя, который вдохновлял борцов за свободу, служил им примером. Эти идеальные герои-свободолюбцы были одержимы единой страстью – любовью к Отечеству. Ради Отчизны они готовы жертвовать личными благами, претерпевать любые муки, отдать жизнь: «Нет, не способен я в объятьях сладострастья / В постыдной праздности влачить свой век младой / И изнывать кипящею душой / Под тяжким игом самовластья…».
Как известно, декабристы настаивали на принципах аскетической этики поведения передового героя времени, полагая, что ради высоких общественных целей необходимо отказаться от личного счастья (напр., стихотворение «К N.N.» («Ты посетить, мой друг, желала» К.Ф. Рылеева)
По мнению революционных романтиков, эпикурейская лирика расслабляет людей в борьбе за общественную свободу. Поэтому они, в частности, К.Ф. Рылеев, В.Ф. Раевский, Н.И. Тургенев требовали от Пушкина отказаться от юношеских увлечений анакреонтикой и эпикуреизмом. Видимо, не случайно ода «Вольность» (1817 г.) начинается отрицанием значимости любовной поэзии.

3. Пушкин в это время выработал собственную литературную позицию. Он не последовал призыву В. Кюхельбекера возродить оду и «внедрил» гражданскую тематику в «малые жанры лирики» (опыт «лампистских посланий», включение в мадригал политических деклараций). Так, послание «К Н.Я. Плюсковой» (1818 г.), мадригал по характеру, Пушкин завершает вольнолюбивым и одновременно игривым заявлением:
Любовь и тайная Свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Показателен в этом плане и мадригал, обращенный княгине Е.И. Голицыной (1818 г.), где сопоставляются идеал гражданина и идеал женской красоты. (Следует при этом отметить, что мадригал сопровождается припиской: «посылая ей оду «Вольность»).
Свобода у Пушкина не противостоит любовному порыву чувств, она не является для поэта ограничителем душевных движений. Центром ценностной ориентации личности в послании 1818 года «К Чаадаеву» становится романтический душевный порыв, который сродни порыву любовному: «Но в нас горит еще желанье…». Естественно в таком контексте сравнение ожидания «минуты вольности святой» с ожиданием молодым любовником «минуты верного свиданья». Сильная страстность героя переключается в сферу общественных идей:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Оставаясь открыто гражданственным, стихотворение становится вместе с тем глубоко личным, даже интимным; стремление к свободе предстает в нем как неодолимый душевный порыв, горячее пылкое чувство. Любовный и политический порывы объединяются в единой эмоции. Всепоглощающее чувство лирического героя объединяет в себе любовное движение и патриотическое самосознание. Отсюда гармоничное сопряжение в стихотворении лексики любовной элегии и оды.
Стремление страстного служения родине становится внутренним сердечным побуждением автора в стихотворении 1819 года «Деревня». Картина антигуманных взаимоотношений людей «омрачает» душу поэта, он стремится «сердца тревожить» горячей гражданской проповедью.
Эстетический идеал в послелицейской лирике Пушкина сливается с гражданским долгом, образуя союз страстного сердца и благородного ума.

Литература

1. Асоян А. Шутки с желчью пополам: Об искусстве пушкинской эпиграммы // Лит. учеба. – 1984. – № 4. – С. 227-231.
2. Грехнев В.А. Другое «я» в элегиях Пушкина // Болдинские чтения. – Горький, 1983. – С. 130-146.
3. Грехнев В.А. Дружеское послание пушкинской поры как жанр // Болдинские чтения. – Горький, 1973. – С. 32-48.
4. Григорьян К.Н. Пушкинская элегия (Национальные истоки, предшественники, эволюция). – Л., 1990.
5. Мальчукова Т.Г. Жанр послания в лирике А.С. Пушкина. – Петрозаводск, 1987.
6. Непомнящий В.С. Лирика Пушкина // Литература в школе. – 1994. – №№ 4-6.
7. Чубукова Е.В. Жанр послания в творчестве Пушкина-лицеиста // Русская литература. – 1984. – № 1. – С. 198-209.
8. Сурат И. Жизнь и лира: О Пушкине. – М., 1995.
9. Томашевский Б. Пушкин. Т.1. Лицей. Петербург. 2-е изд. – М., 1990. – С. 173-191.
10. Фомичев С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. – Л., 1986.

Вопросы и задания для самопроверки

1. Определяют ли жанры лицейской лирики Пушкина характер изображения эмоционально-рациональной жизни его лирического героя?
2. В чем особенность «сердечной лексики» пушкинской лирики 1817-1820 гг.?

18.11.2020

08.00-09.30

Лекция №5.

Тема: «Сердце» и «ум» в «Евгении Онегине».

План лекции

1. Путь Онегина – путь от «холодного» ума и равнодушного сердца к сердцу воскресшему. Эволюция Онегина, её социально-психологические мотивы. Отношение Онегина к свободе, творчеству, любви (пушкинским критериям человеческой личности) в начале и в конце романа.
2. Путь Татьяны – путь от сердца «пламенного и нежного» к сердцу, одухотворенному высокой нравственностью. Татьяна Ларина как выразительница народных нравственных идеалов. Отношение героини к Онегину.
3. Авторское «Я» в эмоциональном пространстве «Онегина».
4. «Сердечная лексика» в романе.
5. «Евгений Онегин» – творение о феномене «сердечной жизни».

По справедливому замечанию Белинского, « «Онегин» есть самое задушевное произведение Пушкина… Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы». Сам автор признается, что «… собранье пестрых глав» есть плод «ума холодных наблюдений / И сердца горестных замет». В « Евгении Онегине», таким образом, воплотились сокровенные размышления и чувства поэта, его ум и сердце.
Совсем не случайно в тексте «Онегина» ум и сердце соседствуют и порой образуют любопытные сочетания, раскрывающие суть характеров пушкинских героев и самого автора.
В 1-й главе «Онегина» «сердце» и «ум», а также производные от них слова употребляются примерно одинаковое количество раз (соответственно 7 и 6). Онегин характеризуется прежде всего посредством категории «ума»: он «умен и очень мил». Заметим, качество ума Онегина и Пушкина определяется в романе аналогичным образом (охлажденный – холодный), тем самым автор подчеркивает некую близость с персонажем. Далее это сходство Пушкин усиливает, но уже на другом уровне, эмоциональном: «Я был озлоблен, он угрюм; / Страстей игру мы знали оба: / Томила жизнь обоих нас; / В обоих сердца жар угас…».
Сердце Онегина, как и его ум, пребывает в «охлажденном» состоянии. О своем пресыщенном и оттого равнодушном герое Пушкин пишет: «… рано чувства в нем остыли», «ничто не трогало его», «отступник бурных наслаждений». Подход героя к жизни строго рационален, отсюда виртуозное владение им «наукой страсти нежной». Тонко замечает по этому поводу
В.Г. Маранцман: «Само сочетание слов здесь парадоксально. Страсть не знает правил. В Онегине все движения «страсти нежной» рассчитаны».
Сердце Онегина молчит, поэтому ему так легко продуцировать эмоции, точнее – псевдоэмоции. «Послушная слеза» – это уже верх искусства, пик «науки страсти нежной». Пушкину явно не по душе эрзац-чувства героя. Эпиграф к 1-й главе, взятый из Вяземского, вполне ироничен: «И жить торопится и чувствовать спешит». Нетерпение молодого человека активно жить еще понятно, но форсирование чувств нелепо. Оно ничего не сулит, кроме неизбежного разочарования и душевной пустоты. Следствие пустого сердца – пустая жизнь и недуг, обозначенный Пушкиным «русской хандрой». Заметим, в сердце героя нет любви, но в нем живут мечты, а значит, оно вовсе не мертво. Автор определенно намекает на его возможное пробуждение, а вместе с этим на возрождение героя.
Если кто и живет «сердцем» в 1-й главе романа, так это, безусловно, автор. Он не боится противоречий. Хотя в тексте есть утверждение, что, подобно герою, в нем «сердца жар угас», поэт по определению не может быть холоден к жизни. Недаром позже он с радостью заметит «разность» между собой и Онегиным. Пушкина интересует все: театр, природа, любовь. Но главное, что живое сердце – это необходимое условие творчества. В заключительных строфах главы (LVII-LIX) автор размышляет о таинстве поэзии, о связи любовной страсти и ума, о зависимости от них творческого процесса. Автор «Онегина» ищет «союза / Волшебных звуков, чувств и дум…».
Во 2-й главе романа «сердечной лексики» вдвое больше, чем в 1-й (14 словоупотреблений). Объяснить это можно тем, что появляются новые герои, призванные вывести Онегина из состояния душевного анабиоза – Владимир Ленский и Татьяна Ларина.
Онегин из светской среды, где естественное «… чувство дико и смешно», попадает в среду поместных дворян, «благоразумной» разговор которых «… не блистал ни чувством, / … / Ни остротою, ни умом…». Понятна усиливающаяся хандра героя. Онегин трезв, не верит чувствам, но тоскует по ним. Общение с молодым поэтом Ленским усиливает в Онегине потребность одушевления.
Ленский изображен Пушкиным под знаком «сердца»: «Он сердцем милый был невежда», «Он забавлял мечтою сладкой / Сомненья сердца своего», «Он в песнях гордо сохранил / Всегда возвышенные чувства…» и т.д.. Ум же его «юный», «… еще в сужденьях зыбкий…».
Онегина привлекла в Ленском прежде всего его искренность, то, что наш герой не сохранил за 8 лет вращения в свете. Евгения с его «послушною слезой» «живые слезы» поэта тронули. Хотя герой понимает, что поэт-романтик реальную жизнь подменяет литературными представлениями о ней, Онегин не спешит охладить наивную пылкость Ленского. В самом Евгении незаметно для него пробуждается потребность чувствовать.
Таким образом, 2-я глава романа показывает постепенное «оживление» сердца в Онегине. Правда, пока это лишь отзвук пылкости Ленского. Собственных сильных чувств герой еще не проявляет, но неуклонно приближается к ним.
Все члены семейства Лариных, выведенных в этой главе, сопровождаются «сердечными» характеристиками: супруги Ларины «сердечно» относятся друг к другу, сердце задумчивой Татьяны пленяют страшные рассказы. Только Ольгу автор лишает «сердца». (Уже в 6-й главе, после гибели Ленского, Пушкин мимоходом, приписывая вопрос постороннему лицу, об Ольге спросит: «В ней сердце долго ли страдало..?» с тем, чтобы дать отрицательный ответ). Этот факт, конечно, не случаен, он подсказывает: предмет любви Ленского не достоин его возвышенного чувства, счастье героя иллюзорно.
И вновь «сердечные» признания заканчивают главу. Пушкин делится с читателями своими надеждами, которые «тревожат сердце иногда». Он мечтает, что в будущем звук его лиры «… чье-нибудь… сердце тронет…».
В 3-й главе «Онегина» «сердце» царствует (17 словоупотреблений). Надо сразу оговориться, что перед нами самая «сердечная» в этом смысле глава романа. Иначе быть не могло. Здесь крупным планом предстает «милый идеал» поэта – Татьяна Ларина. Героиня, обуреваемая «тоской любви» , встретив Онегина, сосредоточена исключительно на своем чувстве: она даже думает сердцем («И в сердце дума заронилась…», «И сердцем далеко носилась / Татьяна, смотря на луну…»). Отсюда этот безоглядный, отчаянный поступок – письмо-исповедь.
Поступок Татьяны безумен с точки зрения рассудочной, но если оценивать его в категориях «сердечных», то получается совсем иначе. В отчаянной самоотверженности «сердца», в его безудержном порыве к счастью, в его вдохновенном пробуждении, которое, увы, закончится драмой, но все-таки спасет от обыденности и пустоты существования, есть высший смысл. И в этом проявляется «ум сердца» со своими нравственными законами, не известными обычной логике. Не оттого ли героиня, решившаяся на «безумство», представляется автору идеальной?
Обратим внимание, что среди главных характеристик Татьяны – «пламенное и нежное» сердце. Несмотря на опрометчивый поступок, Татьяну никак нельзя назвать легкомысленной. Сердце ее «пламенное», значит — страстное, и одновременно «нежное», значит – исполненное истинной глубины. В данном случае поэтическая номинация включает в себя дополнительные коннотации: способность полной самоотдачи, способность любить беззаветно и преданно. Это означает, что любимая героиня Пушкина обладает необыкновенно высоким нравственным потенциалом.
Чтобы точнее передать состояние Татьяны, ожидающей ответа, Пушкин находит формулы: «… душа… ныла», «… сердце, полное мучений…», «… трепет сердца…». Использование «сердечной лексики» позволяет здесь автору не просто кратко обозначить те процессы, которые протекают во внутреннем мире героини, но и показать их силу, как бы задержать во времени и тем самым воссоздать чувства с большей живостью и художественной достоверностью.
Если кратко сформулировать идею 4-й главы «Онегина», то она, на наш взгляд, заключена в соотношении таких категорий как «счастье-любовь» – «сердце» и «ум».
Получив письмо Татьяны, Евгений погружается в «сладостный сон» лишь «на минуту». Если в героине на момент их встречи спал ум, то в герое спит сердце.
В отказе Онегина сказывается признание им чистоты, значительности переживаний Татьяны.
В этой главе Пушкин переключает внимание читателя с драматичной картины объяснения Онегина и Татьяны на «картину счастливой любви» Ленского и Ольги. Описывая идиллические отношения героев, автор дважды упоминает «сердце», но оно здесь выступает, скорее, как символ выдуманного, книжного чувства Ленского. Не случайно рассказ о влюбленных Пушкин заканчивает предупреждением: «Он был любим… по крайней мере / Так думал он, и был счастлив». Счастье Ленского, таким образом, основано на его самообмане, когда желаемое принимается героем за действительное.
Главу автор завершает размышлениями об иллюзорном характере счастья вообще. Блажен тот, кто живет сердцем, «Кто хладный ум угомонив, / Покоится в сердечной неге…». И, напротив, жалок утративший эту способность, взявший за руководство только «хладный ум», – тот, «Чье сердце опыт остудил / И забываться запретил!». Получается, что счастье заключено в сердце, ум же счастье исключает. Конечно, перед нами не универсальная формула жизни, выведенная мудрым автором стихотворного романа. Под этими рассуждениями Пушкин прежде всего имеет в виду своих героев – счастливого Ленского и умного Онегина.
В 5-й главе автор как бы уравнивает пропорции «ума» и «сердца» (3 и 3). Чаша когнитивно-эмоциональных весов начинает приобретать в произведении некоторое равновесие, что прежде всего проявляется в стремлении героини «разумно» себя вести.
На именинах Татьяна справляется со своими эмоциями, она не позволяет себе взрыва чувств и под диктатом раздраженного взгляда Онегина, и под его нежным взором. Пушкинская героиня, помня суровый урок Онегина, учится «властвовать собою». Так рождается та «равнодушная княгиня», которая сразит своего беспощадного учителя в заключительной главе.
Заодно с Татьяной автор пытается «…сделаться умней» – освободиться от лишних эмоций и не делать в романе ненужных отступлений.
Онегин же продолжает «небрежно» играть чувствами других. Однако в мире искренних людей игра в чувства превращается в игру с судьбами. И, не задумываясь, Онегин толкает события к катастрофе. Безумный поступок героя оттеняет «безумный… вальса вихорь», в котором Евгений кружит Ольгу на глазах изумленного Ленского.
6-я глава – кульминация в общей композиции романа. Здесь совершается перелом в судьбах героев, именно в этой главе мы наблюдаем пробуждение сердца в Онегине. Поэтому вполне объясним тот факт, что глава изобилует «сердечной лексикой» (14 словоупотреблений).
Так, описывая переживания Татьяны после именин, автор вновь прибегает к использованию «сердца» как объекта изображения. Сердце Татьяны изображается буквально кровоточащим: «… какая рана / Моей Татьяны сердце жгла!».
Но Онегин меньше всего думает о переживаниях героини. «Проказника» озадачил вызов на дуэль, ведь ему не понять, какое потрясение испытал Ленский. Хотя на «тайном суде» совести Онегин «… обвинял себя во многом…», он по-прежнему считает свое поведение шуткой, и, «всем сердцем юношу любя», принимает вызов. И только убив друга, герой до конца осознает пагубность своего равнодушия. Смертью Ленского Онегин «сражен», но вместе с этим «в тоске сердечных угрызений…» проявляется его воскресшая душа.
Доминирующее эмоциональное состояние Ленского перед дуэлью автор обозначает как «кипение» («Кипящий Ленский…»). Сложная сумятица чувств и мыслей Ленского передана здесь разными способами. Пушкин обращается также к внешнему проявлению чувств: взгляду («…смотрит в сладком умиленье»), мимике («…нахмуря бровь…»), пантомимике («махнул рукою…» и т.д.
Напряженное состояние героя автор связывает с сердечными движениями («сжалось», «разрывалось»). Пушкин окружает сердце не только эпитетами, что мы наблюдали в предыдущих главах, но и динамичными глаголами. Динамизм глагольных форм создает не просто иллюзию движения, процесса зарождения и протекания эмоционального состояния, но и одухотворяет сердце, заставляет поверить в его таинственную жизнь. Как видим, «сердце» для Пушкина не только изображаемый объект, основное средство характеристики «внутреннего человека», но и творящий субъект, существующий по своим законам.
О смерти Ленского Пушкин скорбит. С уходом героя исчез яркий, самобытный мир, освященный сердцем. Пушкин не скрывает родственности своего мира и чувств Ленского. Не случайно, простившись с героем, автор «Онегина» прощается со своей юностью.
Тональность 7-й главы романа в стихах задает весенний пейзаж и связанные с ним размышления автора о грустной «поре любви». Грустной потому, что с нею соединен целый комплекс сильных и оттого незабываемых переживаний, мысль о которых «… в трепет сердце нам приводит…». По Пушкину, чувства будят мысли, а мысли заставляют в свою очередь «трепетать» сердце. Чувства для поэта первичны. И вновь лексика «сердца» в этой главе значительно преобладает над словами, связанными с «рацио» человека (11 и 4 соответственно).
Самое «переменчивое» время года, открывающее главу, знаменует и решительные перемены в судьбе Татьяны. Героиня изменилась, теперь она вполне владеет своими чувствами. По Пушкину, сердце – живое, чувствующее и мыслящее образование. Его власть над человеком безгранична. Однако посещение дома Онегина надломило Татьяну, заставило усомниться ее сердце. Пушкин-психолог точно характеризует душевное состояние героини, не упуская из вида даже такие подробности, как заметные изменения в дыхательной и двигательной системах, которые связаны и обусловлены прежде всего эмоциональными процессами в организме. Вот Татьяна впервые видит господский дом: «Она глядит – и сердце в ней / Забилось чаще и сильней». И далее: «… Татьяна сходит, / Едва дыша…».
Охваченная волнением девушка словно застывает, впервые попав в «модную келью», она «как очарована стоит». Догадка о том, что Евгений – пародия на модного безнравственного героя, поражает ум и сердце Татьяны и лишает ее веры. По словам Белинского, открытие, испугавшее героиню, убедило ее в том, что «… если жить жизнию сердца, то про себя, во глубине своей души…». Позже, уже находясь в московском свете и принимая «сердечны тайны, тайны дев…», героиня «… тайну сердца своего,.. Хранит безмолвно между тем…».
На первый взгляд, теперь Татьяна руководствуется исключительно сознанием. Однако это не значит, что она навсегда подавляет в себе голос «сердца». «Заветный клад» не только храним, он востребован героиней и в новой, чужой для нее жизни. Так, буквально задыхаясь в свете, Татьяна уходит в свой тайный мир сердца и находит в нем спасение.
Авторские отступления в этой главе связаны с новым местом действия – Москвой, куда по «разумному» совету на «ярманку невест» привозят Татьяну. Рисуя панораму города, Пушкин-патриот вспоминает его славную историю. А вот к московскому светскому обществу автор по-прежнему беспощаден, там никогда « Не улыбнется томный ум, / Не дрогнет сердце, хоть для шутки». Ни ума, ни сердца, воистину, – «свет пустой». Неудивительно, что любимой героине Пушкина «душно здесь».
Примечательно, что последнюю, 8-ю главу романа Пушкин начинает и заканчивает упоминанием о сердце (подробно о 8-й главе см.: Манаенкова Е.Ф. Соотношение рационального и эмоционального в творчестве А.С. Пушкина. – Волгоград, 2006. – С. 82-91). Поэт верит: «холодные наблюдения» ума и «горестные заметы» его сердца «хотя крупицей» обогатят сердце читателя. Здесь уместно отметить и тот факт, что 8-я глава является одной из самых «сердечных» в романе, это находит отражение в довольно частом применении соответствующей лексики (13 словоупотреблений).
Итак, «Евгений Онегин» Пушкина – это прежде всего творение о феномене «сердечной жизни» (по нашим подсчетам, «сердечная лексика» в произведении почти вдвое превышает лексику, связанную с понятием «ума» – соответственно 76 и 42 словоупотреблений). В романном сюжете мы наблюдали путь Татьяны от сердца «пламенного и нежного» к сердцу, одухотворенному высокой нравственностью, иначе – духовное восхождение героини. И путь Онегина – от «холодного» ума и равнодушного сердца к сердцу воскресшему, способному к сильным чувствам. Лирический сюжет также является ярким свидетельством жизни авторского сердца, его духовных обретений.

Литература

1. Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина (статьи 8, 9) – люб. изд.
2. Бродский Н.Л. «Евгений Онегин». Роман А.С. Пушкина. Пособие для учителей средней школы – люб. изд.
3. Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. – М., 1957 (гл. «Евгений Онегин»).
4. Кошелев В.А. «Онегина воздушная громада». Ст. 5 «Татьяна, русская душою» // Литература в школе. – 2000. – №3.
5. Красухин Г.Г. Доверимся Пушкину: Анализ пушкинской поэзии, прозы и драматургии. – М., 1999.
6. Лотман. Ю.М. «Евгений Онегин». Комментарий. 2- изд. – М., 1983.
7. Маранцман В.Г. Изучение творчества А.С. Пушкина в школе. На пути к Пушкину: Пособие для учителя и учащихся: в 2 ч. – М., 1999. – Ч. 2.
8. Мартьянова С.А. Татьяна Ларина в последней главе романа «Евгений Онегин» // Русская словесность. – 2000. – №1.
9. Соловей Н.Я. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: Учебное пособие. – М., 1981.
10. Чумаков Ю.Н. «Евгений Онегин» А.С. Пушкина: В мире стихотворного романа. – М., 1999.

Вопросы и задания студентам для самопроверки

1. Что характерно для изображения эмоциональной «сферы» Татьяны Лариной в романе, для её «стилевого лейтмотива» (Г.А. Гуковский)?
2. Меняется ли авторское отношение к герою в ходе романа?

16.12.2020

08.00-09.30

Лекция №7.

Тема: Торжество сердечности в романе «Капитанская дочка»

План лекции

1. Герои сердца и герои ума в пушкинском романе.
2. Человек истории в «Капитанской дочке».
3. Человечность как основа общества социальной гармонии без «бессмысленных и беспощадных» бунтов.
4. «Капитанская дочка» в пространстве христианской культуры.
5. «Сердечная лексика» последнего романа Пушкина.

Роман «Капитанская дочка» является итогом идейных и эстетических исканий Пушкина 1830-х годов. В нем показан выстраданный им идеал жизни.
Запись воспоминаний о прожитом и увиденном Петром Андреевичем Гриневым с необыкновенной выразительностью и безыскусственностью передавала самосознание пишущего, его размышления о своей личной жизни, ее связях с историей. Вспоминая былое, правдиво рассказывая о прошлом, он снабжает нарисованные картины сентенциями. Гринев – скорее свидетель, чем участник истории, он интуитивно чувствует значительность происходящего и внутреннюю силу Пугачева, хотя не совсем понимает своего отношения к нему и к событиям в целом.
Пушкин в «Капитанской дочке» не прятался за рассказчика. Чтобы определить соотношение взглядов двух «авторов» – Пушкина и Гринева, полезно будет вспомнить плодотворную мысль М. Бахтина: «Автор осуществляет себя и свою точку зрения не только на рассказчика, на его речь и его язык.., но и на предмет рассказа, – точку зрения, отличную от точки зрения рассказчика. За рассказом рассказчика мы читаем второй рассказ – рассказ автора о том же, о чем рассказывает рассказчик, и, кроме того, о самом рассказчике. Каждый момент рассказа мы отчетливо ощущаем в двух планах: в плане рассказчика, в его предметно-смысловом и экспрессивном кругозоре, и в плане автора, преломленно говорящего этим рассказом и через этот рассказ. В этот авторский кругозор вместе со всем рассказываемым входит и сам рассказчик со своим словом. Мы угадываем акценты автора, лежащие как на предмете рассказа, так и на самом рассказе и на раскрывающемся в его процессе образе рассказчика. Не ощущать этого второго интенционально-акцентного авторского плана – значит не понимать произведения». «Капитанская дочка» представляет историю с точки зрения частного человека, пишущего «семейственные предания», и потому интенционально-акцентный авторский план сконцентрирован на нравственном анализе происходящего.
О психологической природе исторического романа Пушкина существует богатая литература. Ученые пришли к выводу, что своеобразие психологизма Пушкина позволяет оставить «за кадром» больше, чем сказано. За действиями персонажей прочитывается истинная природа их характеров. Читателю «передоверена» разгадка «сердечных» тайн пушкинских героев. Такой прием Г.П. Макогоненко метко назвал «приемом угадывания».
Изображая внутреннюю жизнь действующих в романе лиц, автор отдает должное не только их мыслям, но и обращается к чувствам, дающим импульс мыслительным процессам. По мнению Фромма, разум, будучи благословением человека, является одновременно и его проклятием, поэтому «человеку… надлежит культивировать в себе не только рассудок, но взращивать также чувства, через которые и раскрывается как раз личностное богатство и универсальность». Неповторимая индивидуальность в характере пушкинских персонажей проявляется, на наш взгляд, в развитой культуре чувствований, в способности к высокому накалу эмоциональных реакций и переживаний.
Психологическое исследование писателя во многом базируется на рационально-эмоциональных проявлениях героев в определенных ситуациях, которые бесконечно богаче протокольных записей Гринева-рассказчика. Так, вчитываясь в сцену «помилования», нельзя не обнаружить эмоциональной мотивации в поведении Пугачева. Он, мужик, умно и тонко выходит из создавшейся ситуации, проявляя чуткость к переживаниям дворянина Гринева.
Ценностные авторские критерии в пушкинском произведении выражаются не в прямой оценке, а в выделении мотивов с той или иной (рациональной или эмоциональной) доминантой. Скажем, в эпизоде обнаружения обмана Гринева, скрывшего, что Маша – дочь капитана Миронова, нам не сообщается, что чувствовал Пугачев, обманутый человеком, которому всем сердцем он делал добро. Диалог, интонации говорящих, внешние признаки переживания Пугачева так выразительны, что мы догадываемся о душевной буре самозванца. Пушкин обозначает лишь отдельные моменты психологического состояния героя: «огненные глаза» – он гневен и ждет объяснения. Когда Гринев подтверждает факт лжи, у Пугачева «лицо омрачилось». Но Гринев объясняет свой обман страхом за бедную девушку, и Пугачев понимает справедливость его поступка – он засмеялся. Пугачев понимает и большее – он чувствует, что от него зависит счастье двух людей.
То, что Пугачевым руководит непосредственное чувство, подсказывают многочисленные паузы в тексте – значимое средство психологических характеристик пушкинских персонажей. Истинные чувства немногословны и всегда больше сказанного. Как правило, герои Пушкина молчат «… от полноты сердца».
Перечитаем знаменитую сцену «поединка» Пугачева и Гринева. «Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворною веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему». Далее следует прямое предложение Гриневу служить «великому государю»: «Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец… чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою». В душе офицера Гринева идет мучительная борьба между чувством страха за свою жизнь и рационально понимаемым долгом. Пугачев, услышавший отказ, осознавая, что перед ним враг, на какое-то время «задумался», а затем принял решение отпустить молодого дворянина с миром.
По словам М. Цветаевой, «эта сцена – поединок великодуший, соревнование в величии. Очная ставка, внутри Пугачева, самовластья с собственным влечением сердца. Очная ставка, внутри Гринева, влечения человеческого с долгом воинским». Почему герои чувствуют обоюдное «влечение»? Видимо, потому, что они интуитивно уловили главное друг в друге – сердечность, проявившуюся в удивительной открытости, отсутствии какого-либо лукавства. Именно предельная искренность Гринева в смертельно опасной для него ситуации могла «поразить» Пугачева, поскольку он сам человек искренний, способный смело отказаться от игры в государя, признать свое самозванство. Силы ума и сердца ведут в душе героев безмолвный спор, в котором сердце одерживает безусловную победу. В сцене «поединка» нет проигравших: испытание на благородство души оба выдержали с честью.
Гринев и Пугачев предстают в романе людьми сильного характера, обладающими незаурядной волей. «Воля потому так важна в жизни человека, — пишет современный философ, — что смысл и цель человеческой жизни имеет моральное, а вовсе не интеллектуальное значение. Синоним воли – сердце, синоним интеллекта – голова (ср. в латыни: интеллект — mens, воля – animus от anima – душа, жизнь)».
При этом волевые, благородные, по-человечески красивые герои Пушкина не всегда способны понять друг друга. Так происходит, например, в эпизоде, когда Пугачев, желая увлечь Гринева, с «диким вдохновением» рассказывает калмыцкую сказку. Сказка обнаруживает глубину духовного видения Пугачева. Не может этот человек орлиной натуры жить по законам ворона. Главное для него – ощущение свободы.
В статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» В.Г. Белинский разворачивает положение о единстве личности, в основе которого – духовность. «Что составляет в человеке его высшую, его благороднейшую действительность? – Конечно, то, что мы называем его духовностью, то есть чувство, разум, воля…».
Существует классическая традиция рассмотрения воли как волевого действия: суть волевого акта в том, что решение о действии встречает внутреннее сопротивление, которое преодолевается «волевым усилием». В современной психологии выделяют два принципиально разных подхода к анализу воли – на уровне действия (волевого действия) и на уровне личности (волевой личности), что приводит к разным исходным представлениям о мотивационных аспектах воли. Именно во втором случае речь идет о духовном человеке, проявляющем «мотивационную конгруэнтность», под которой подразумевается гармоничное согласование решения, желания и исполнения.
Безусловно, и Гринев, и Пугачев демонстрируют завидную волю. Но, так скажем, критерии их волевых усилий принципиально разнятся. Гринев, проявляя волевые действия, ограничивается пределами своей судьбы и собственных чувств. Пугачев – человек исторический, волевая личность, он наделен активной волей и завоевывает, дарует волю другим людям.
Пушкин сталкивает два характера, два сознания. На сказку Гринев реагирует, выдавая ограниченность мышления. Невпопад высказанное им нравоучение: «Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину» – выдает прозаизм представлений о жизни, неспособность постичь подлинный смысл сказанного. Пугачев замер, пораженный услышанным. Гринев записал его реакцию: «Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал». За вновь возникшей паузой уже не угадывающийся человеческий контакт, а, напротив, пропасть непонимания. Не понять частному человеку, дворянину Гриневу вдохновенной и трагичной судьбы крестьянского вождя.
Характеры пушкинских персонажей строятся от «наружного» портрета к портрету глубоко психологическому, в нарастающем открытии новых фактов их деятельности и нравственной жизни. В сюжете романа «изверг, злодей» Пугачев предстает как великодушный спаситель Гринева и Маши. «Суровая душа» самозванца тронута бесстрашием молодого дворянина, его неизменной благодарностью за добро, сочувствием судьбе бунтовщика. Государева привилегия миловать не противоречит широте натуры Пугачева и искренней доброте его побуждений. Участие в судьбе Гринева подсказано не только человеческой симпатией, но и чувством справедливости и в известной степени противостоит жестокости, к которой душа Пугачева не лежит.
Когда губернатор Оренбурга отказался помочь Гриневу в помощи, тот решается ехать за помощью, за справедливостью к Пугачеву в Бердскую слободу. Такова была первоначальная редакция 11-й главы («Мятежная слобода»). Лишь по цензурным соображениям Пушкин отказался от этого плана и в новом варианте главы указал, что в ставку Пугачева Гринев попал случайно. Но так или иначе Гринев решается просить Пугачева не столько от безысходности, сколько потому, что знает его нравственную позицию.
Наперекор внешним обстоятельствам, представшим оппонентами милосердия, трижды спасает Пугачев Гринева от смерти. Он властно отодвигает все силы, противящиеся велению его сердца.
Вчитываясь в текст романа, мы вместе с гениальной изобразительной пластикой воспринимаем и пушкинский мир ценностей. Сердечность есть та высшая мера, которой автор «Капитанской дочки» судит о значимости человека, тем более, когда перед ним человек истории. Исторический деятель измеряется Пушкиным степенью его человечности. Обаяние личности пушкинского Пугачева очевидно.
Екатерина в романе также не лишена обаяния, но обаяние это иного рода. Даже в облике частной дамы в собственном садике она не перестает быть государыней: настойчиво расспрашивает незнакомую девушку о цели приезда, прекрасно помнит людей, отдавших за нее жизнь, «внимательна и благосклонна». Ее строгость, холодность при чтении письма о Гриневе, которого ей представляли «безнравственным и вредным негодяем», ее гнев при непочтительном возгласе Маши: «Ах, неправда!», – все это выдает властную императрицу, не терпящую чьего-либо свободного мнения, не допускающую возражений.
Разумеется, горячий рассказ Маши об истинных причинах действий Гринева поколебал резкий приговор Екатерины и вызвал симпатию к сироте. Обещание скорого ответа завершают разговор. Однако императрица вступилась не сразу. Нужно было проверить, произвести эффект? Государыня здесь справедлива, любезна, снисходительна, но не сердечна, хотя автор замечает: «Все в незнакомой даме невольно привлекало сердце…». Никаких порывов чувства, как в Пугачеве, в Екатерине нет. Обдуманное величие, заботящееся о разумности и впечатлении, которое производит.
Разум вмешивается в сферу чувств и, безусловно, помогает человеку овладевать душевными движениями. Но подобная «канализация» первородных чувств обладает и существенным недостатком – она уничтожает «органику», ту «живую жизнь», которая так дорога писателю.
Еще в 1937 году Виктором Шкловским было сделано тонкое наблюдение, что Пушкин дает изображение Екатерины по портрету В.Л. Боровиковского. Выходит, Пушкин изображал не живого человека, но мертвую натуру. От этой вторичности холод, окружающий Екатерину в пушкинском романе («свежее дыхание осени»), «строгое выражение… лица», холодность в поступках – игра в приживалку).
Ю.М. Лотман прав, когда возражает против грубо прямолинейного определения взгляда Пушкина на Екатерину II. Конечно, автор «Капитанской дочки» не создавал отрицательного образа русской императрицы. Но противопоставление Пугачева и Екатерины нужно Пушкину для обнаружения истины о природе самодержавия. Душевные порывы Пугачева заключают бескорыстные, свободные от расчета мотивы, реализующиеся в поведении истинно нравственном. Он поступает так, как велят ему не политические соображения, а человеческое чувство. Императрица же сознает цену своей щедрости и демонстрирует ее. К тому же Екатерине, в отличие от Пугачева, ничто не мешает осчастливить бедную сироту. Гринева ей не за что карать: он не предавал офицерского мундира. Русская государыня поступает сообразно закону.
Сцена Маши с императрицей во многом напоминает разговор Гринева с генералом в саду. В правительственном лагере чувства не имеют власти над поступками, руководит ими расчетливый разум. Сухая рациональность отражена уже в портретах генерала и Екатерины, в подчеркнуто-спокойном выражении их лица: «Лицо его изображало спокойствие, здоровье и добродушие» – о генерале. И о Екатерине: «Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие…». Это нарочитое спокойствие является искусной маской, прикрывающей дефицит сердечности.
Слушая об ужасных происшествиях, случившихся с Петром Андреевичем, генерал «между тем» занимается своим делом: продолжает резать сухие ветви яблонь в саду. Позднее, когда Гринев узнает, что Маша в руках Швабрина, генерал проявляет неподдельное сочувствие почти обезумевшему от отчаяния герою: «Вероятно, вид мой поразил его; он заботливо осведомился о причине моего поспешного прихода». Однако это не мешает генералу наотрез отказать Гриневу в просьбе выделить роту солдат, чтобы очистить Белогорскую крепость и спасти девушку. Для него такое решение равнозначно сумасшествию: «Генерал глядел на меня пристально, полагая вероятно, что я с ума сошел (в чем почти не ошибался)». «Эта экспедиция была бы неблагоразумна…», – категорически заявляет он. Как человек генерал, возможно, сопереживает Гриневу, но действует как чиновник. Он проявляет определенную педантичность ума. Главный недостаток педанта – «эмоциональная неразвитость», его представления не согреты светом и теплом сердца. Дав Гриневу войска, генерал нарушил бы правила военной теории, не дав их, он нарушает правила человечности.
Показательно, что пушкинскую Екатерину неизменно сопровождает «легкая улыбка»: Машу Миронову она встречает улыбаясь, ласково говорит с нею и заканчивает встречу улыбкою, оставляя героиню «исполненной радостной надежды». Секрет легкой улыбки в отсутствии искреннего чувства. Вероятно, поэтому дама не просто «тронута» рассказом сироты, а «… казалось, была тронута». Очевидная искусственность внешнего облика Екатерины проявилась чуть погодя: «Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее переменилось, — и Маша Миронова, следовавшая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному». Далее Екатерина «с холодным видом», но «со вниманием» слушает Машу. Тщательно скрывать свой внутренний облик императрице удается благодаря расчетливому, наблюдательному уму.
Замечание Г.П. Макогоненко о том, что «пушкинский психологизм аскетичен», справедливо отчасти. Пушкин проявляет редкую изобретательность, демонстрируя разнообразные способы и приемы в обрисовке характеров. Эмоциональный настрой и быстрая смена эмоциональных реакций героев тщательно фиксируется писателем, так как он убежден, что сложность течения эмоциональных процессов можно воспроизвести опосредованно, во внешнем их проявлении. Достаточно обычных наблюдений за мимическими изменениями лица, чтобы определить чувства, завладевшие в этот момент человеком. Автор обращает внимание читателя на определенную деталь портрета, выделяя главное в характере героя.
Духовная свобода Пугачева, бросившего вызов власти, подчеркнута в выражении его глаз: «сверкающие глаза», «живые большие глаза», «ястребиные глаза», «огненные глаза». Ястребиные глаза Пугачева смягчаются, когда он замечает в людях прямоту, искренность, благородство, и становятся огненными, когда видит обман.
А вот в облике негодяя Швабрина отмечено совсем другое. «Чрезвычайно живое» лицо героя часто выражает «искреннюю злобу», «мрачную злобу», «притворную насмешливость», «злобную усмешку», с которой он навсегда расстанется с читателями записок Петра Андреевича Гринева.
Произведение о пугачевском бунте, как его трактовали долгие годы, назван Пушкиным «Капитанская дочка». Согласимся с мнением Н.Н. Скатова: «Самое основное в повести, самое утверждающее и жизнестойкое и есть она, Маша Миронова, капитанская дочка».
Образ капитанской дочки исполнен лиризма и грации. Создавая ее поэтический облик, Пушкин прибегает к «сердечным» характеристикам. Вспомним, что первое впечатление Гринева о Марье Ивановне таково: «Я в ней нашел благоразумную и чувствительную девушку».
Разум и сердечность – отличительные признаки характера героини. Признавшись в «сердечной склонности» к Гриневу, Маша «… предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и любви». При расставании с возлюбленным она произносит: «… до могилы ты один останешься в моем сердце». Даже в письме Екатерины II Андрею Петровичу Гриневу с оправданием его сына содержатся «… похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова».
Марья Ивановна проста и искренна. Душевные движения героини непосредственны и отчетливо отражены во всем ее облике. Смущение девушки при знакомстве с молодым человеком выдают «горящие» уши; «милый голосок» передает ту неподдельную тревогу, которую она испытала, узнав о предстоящей дуэли: «Марья Ивановна с нежностью выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою со Швабриным». Все учтено автором в обрисовке характера: интонации голоса, мимические изменения лица. Также способность рук выражать разнообразные эмоции нашло отражение в художественной практике Пушкина: «дрожащею рукою» возвращает Маша гневное письмо Андрея Петровича Гринева и, побледнев, «дрожащим голосом» говорит: «Видно, мне не судьба…», а затем безутешно плачет над горькой своей участью.
Маша, по словам ее матери, «трусиха». Но в ответственные минуты жизни она обнаруживает замечательные свойства своей натуры – «ум и сердце», раскрывающиеся в чистой любви к Гриневу, в решительном сопротивлении Швабрину, когда она оказалась в его полной власти, наконец, в ее смелой поездке ради спасения жениха в Царское Село, к самой императрице. Как и в «русской душою» Татьяне, в Маше Мироновой дан образ русской женщины, полной самоотверженности. Подобно Татьяне Лариной, героиня обладает не только «нежным», но и верным сердцем и способна на «себяотдание» (термин С.Н. Булгакова).
Именно Маша Миронова в тяжелое для семьи Гриневых время выходит на авансцену романа. Воспитанная в покорности, унаследовавшая от отца образцовое послушание чужой воле, она сейчас отреклась от покорности и послушания. Девушка твердо решила спасти любимого человека. При этом она вступила в борьбу не только за свое счастье, но и за справедливость. Сердце героини «бунтует» против несправедливого приговора, подписанного Екатериной. Любовь к Гриневу и уверенность в его невиновности определяют дальнейшее жизнеповедение капитанской дочки.
Встреча Маши Мироновой с Екатериной II окончательно раскрывает характер Маши: из робкой просительницы она превращается в отважную защитницу справедливости. Девушка прерывает важную даму, обвинявшую Гринева в измене, и «с жаром» рассказывает всю историю. Она смело отстаивает свою веру, правду, обнаруживая при этом неизвестную ей самой силу характера. Честь освобождения Гринева принадлежит Маше Мироновой. Потому-то Пушкин и назвал свой роман ее именем, что впервые у него появилась героиня, борющаяся за счастье и побеждающая в этой борьбе.
Суждение, в свое время оброненное Белинским, что Гринев – это «ничтожный, бесцветный характер», противоречит тексту пушкинского романа. Недоросль Гринев по благородству не уступает Дон-Кихоту. Недаром возникает сравнение Гринева с Дон-Кихотом. В «Пропущенной главе» Швабрин прямо называет Гринева «Дон-Кишот белогорский». Любовь к Маше Мироновой делает героя таковым. В наивном шалопае, добром, но подчиняющемся любому влиянию (Бопре, Зурина, Швабрина), проступает честный и мужественный человек, способный сильно чувствовать, смело поступать, защищать свои чувства, следовать велению долга.
Ранее отмечалось, что Петр Гринев и Маша Миронова, главные герои «Капитанской дочки» – люди непосредственного, интуитивного, а не интеллектуального, аналитического склада. Они не все осмысляют в своих чувствах, поэтому записки Гринева пестрят такими выражениями: «Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня…», «Чувствования мои были слишком смутны», «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком…». Таким приемом автор передает скрытую динамику эмоциональной жизни героя, давая понять, что сложная природа человеческих чувств не может быть сведена к точным определениям. Назвать их – значит упростить эмоциональный процесс.
В «Капитанской дочке» Пушкина заметно то недоверие к рационализму, которое впоследствии станет мотивом творчества Л.Н. Толстого.
Швабрин исполнен скептического рационализма и в романе предстает злом. Хотя герой характеризуется как бесспорно умный и даже одаренный человек (Маша: «Алексей Иванович, конечно, человек умный…»; Гринев: «Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен»), это не мешает ему «немилосердно» относиться к людям. Знание, разум, рассудок вовсе не определяют нравственного поведения человека. Мало того, умный герой Пушкина проявляет незаурядную изобретательность в своих неблаговидных поступках. Он пытается управлять ходом событий, манипулировать окружающими. «Сметливый» Алексей Иванович порочит Машу в глазах влюбленного соперника, наносит ему подлый удар на дуэли, о которой затем анонимно сообщает родителям Петра Андреевича, насильственно удерживает его невесту, принуждая стать своею, наконец, потерпев крах, доносит властям о мнимом предательстве Гринева.
Если в любимых героях Пушкина подчеркнуто их прямодушие, то Швабрина отличает откровенная подлость. В его поведении Гринев, приехавший освобождать Машу, видит плохо скрываемое притворство: «…в подлых выражениях изъявлял свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул руку… Он казался сам не свой. При обыкновенной своей сметливости он, конечно, догадался, что Пугачев был им недоволен. Он трусил перед ним, а на меня поглядывал с недоверчивостью». Когда открывается вся правда, «Швабрин упал на колени» перед Пугачевым, «в исступлении» закричал.
Может быть, героем руководит истинное чувство к девушке? Он готов жертвовать собою ради ее любви? Нет, Пушкин не пишет идиллию в духе сентиментализма. Осознавая для себя опасность, Швабрин выдает мятежнику, что Маша – дочь его врага. И напрасно уже позже наивный Гринев, считает, что Швабрин не называет на допросе имя Маши «оттого.., что в сердце его таилась искра того же чувства… », которое владеет им. Дело здесь, безусловно, в другом. На то он и «гнусный злодей», что не любовь им движет, а другое чувство – самосохранение любой ценой. Предатель Швабрин боится дополнительных свидетельств против себя.
Цинизм Швабрина и искренность чувств Гринева не просто сопоставляются в «Капитанской дочке», а оцениваются. Подлость пушкинского героя рождается неспособностью к любви и обедненностью любовью. Душевный вакуум заполняется злобным бессилием (ср. в «Медном Всаднике»: «тщетная злоба»), прикрываемым «злобной усмешкою». Зло, убежден автор, самоуничтожающе, финал судьбы Швабрина предопределен. Он терпит поражение и в любви, и в «истории». Бессердечного героя Пушкина интеллект не спасает, все хитроумные козни злодея рассыпаются в прах.
Повествуя о безусловной ценности человеческих чувств, вместилищем которых является сердце, Пушкин широко использует в романе «сердечную лексику». Как уже было отмечено, сердце в «Капитанской дочке» оказывается критерием нравственности героев. «Сердце» определенным образом характеризует персонажей: о том, что у Гринева – «чистое сердце» на страницах произведения Пушкин повторяет множество раз. Главная же заслуга героя в том, что, пройдя через все испытания, выпавшие на его долю, он сохраняет гуманность, человеческое достоинство – сердце его «растерзано», но по-прежнему чисто.
Движение эмоциональной сферы объективируется Пушкиным в «биении сердца», его ощущениях. Перед взятием пугачевцами Белогорской крепости Петр Андреевич прежде всего озабочен судьбой Маши: «Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и замерло»; «… с сердечным трепетом» он узнает, что дочь капитана Миронова не успела выехать из крепости. «Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем», – описывает свое состояние Гринев. Не зная ничего определенного о бедной девушке, герой не находит себе покоя: «Страшная мысль мелькнула в уме моем: я вообразил ее в руках у разбойников… Сердце мое сжалось». Когда Пугачев увидел в доме попадьи больную Машу, Гринев приходит в отчаяние, поскольку понимает, чем это грозит дочери коменданта крепости: «У меня сердце так и екнуло, да нечего было делать». «Сердце мое сильно забилось», «сердце мое заныло…», – так описывает свои ощущения Гринев, когда они вместе с Пугачевым едут вызволять Машу из плена.
«Сердце» в пушкинской поэтике олицетворяет чувство или определенное эмоциональное состояние. Убедившись в любви Маши, Петр Андреевич великодушно прощает коварного Швабрина: «Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное». Благодарный дворянин Гринев пытается спасшему его жизнь и любовь самозванцу Пугачеву «… высказать все, чем исполнено было… сердце». Пережив чудовищные потрясения, молодые люди чувствуют крайнюю усталость: «Сердца наши слишком были утомлены». Но, как известно, испытания героев на этом не закончились. Петра Андреевича ожидал ложный донос и последовавший за этим арест. Накануне страшных событий Гринева мучает нехорошее предчувствие: «Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего». Когда же герой оказывается в смертельной опасности, то молит «… о спасении всех близких… сердцу». И свое спасение он видит в «чистосердечных объяснениях истины». Вера в справедливость и сердечность людей помогает Гриневу выстоять в тяжелые минуты жизни. Вместе с героем автор верит, что искренность чувств и рыцарское благородство спасительны.
В сущности, сделанная выборка «сердечной лексики» воспроизводит фабулу «Капитанской дочки» – уникального произведения о неискоренимости добра в человеческой душе. В романе добро не исчезает бесследно, оно, как талисман, хранит дарящего. Заячий тулупчик, в благодарность дарованный вожатому, спасает Гринева от петли. Подаренный уряднику полтинник побуждает его передать Гриневу письмо от Маши во время атаки…. Даже императрица включена в этот круг доброты: выслушав сироту и разобравшись в сложной ситуации, государыня возвысилась до простых человеческих душевных движений. Любящих людей соединяют мужицкий царь Пугачев и дворянская царица Екатерина П. Пушкин мечтает об обществе социальной гармонии без «бессмысленных и беспощадных» бунтов, где человечность – главный принцип.
В предсмертном романе великого Пушкина заключена неистребимая вера автора в добро как в закон сердца.

Литература

1. Гиллельсон М.И., Мушина И.Б. Повесть А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Комментарий. – Л., 1977.
2. «Капитанская дочка» в критике и литературоведении // Пушкин А.С. «Капитанская дочка». – Л., 1984.
3. Катасонов В.Н. Тема чести и милосердия в повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка» (религиозно-нравственный смысл «Капитанской дочки» А.С. Пушкина) // Литература в школе. – 1991. – №6.
4. Лотман Ю.М. Идейная структура «Капитанской дочки» // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь: Книга для учителя. – М., 1988.
5. Маймин Е.А. Пушкин. Жизнь и творчество. – М., 1982.
6. Макогоненко Г.П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы (1833-1836 годы). – Л., 1982.
7. Маранцман В.Г. Изучение творчества А.С. Пушкина в школе. На пути к А.С. Пушкину: Пособие для учителя и учащихся: в 2 ч. – М., 1999. – Ч. 1.
8. Петрунина Н.Н. Проза Пушкина (Пути эволюции). – Л., 1987.
9. Птицына Е.А. Народно-православная картина русской жизни в прозе А.С. Пушкина 1830-х гг.: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Волгоград, 2010.
10. Цветаева М. Соч.: в 2т. – М., 1984. – Т.2.

Вопросы и задания студентам для самопроверки

1. Самостоятельного изучить тему: Авторские приоритеты в «Медном Всаднике» (см.: Манаенкова Е.Ф. Соотношение рационального и эмоционального в творчестве А.С. Пушкина. – Волгоград, 2006. – С.134-149).
2. Ответить на вопросы по роману «Капитанская дочка»:
— Героям ума или героям сердца отдаёт предпочтение автор?
— Согласны ли вы с мнением современного исследователя (В.Н. Катасонов) о том, что роман «Капитанская дочка» – «один из самых христианских произведений в мировой литературе»?